Юрий Долгорукий (Сборник)
Шрифт:
Передний из воинов, заметив Сыча, поднял топор, вскинул его на плечо, будто готовясь к удару, и вопросительно поглядел на товарищей. Те нерешительно затоптались на месте.
Сыч между тем добежал до них и упал.
Истощённые и голодные бабы бежали вслед за Сычом устало, не глядя по сторонам. Теперь, наткнувшись на воинов, увидев оружие их и суровые лица, бабы остановились, потом пугливо попятились и вразброд устремились прочь. А воины молча глядели им вслед и в сторону леса, будто решая: нет ли в этом лесу засады?
Но, видно, засады нет: лес тих и не густ, а бабы
Воины наклонились к Сычу.
Он тихо лежал в траве, обняв исцарапанными руками ноги переднего воина. Тот попытался шагнуть. Сыч в страхе завыл. Его подняли, и он стал истошно кричать, то грозя уходящим бабам, то униженно кланяясь воинам до земли, падал в траву на колени, плакал.
Как видно, он в чём-то клялся, о чём-то рассказывал воинам, и Страшко, укрывавшегося за толстой сосной, взяла досада: жаль, бабы не порешили Сыча до смерти. Пойдёт теперь Сыч опять по ватажным путям-дорогам ловить, обижать людей… Мирошку поймает - живым проглотит, а не простит удальца за то, что привёл разбойника к бабам!.. Надо бежать. Пока не пришла беда - подальше от этих мест…
Страшко ещё раз окинул пристальным взглядом речную пойму и дрогнул: что это там вдали, за кустами? Похоже, чья-то большая рать…
Кузнец в тревоге привстал:
– Вот притча! Чья же там рать? И к чему ей тут появиться? Э-э… глянь-ка: а это что?
Удобный, узкий челнок показался на сизой глади реки из-за той излучины у края леса, откуда недавно выплыли и большие ладьи. Челнок заспешил к ладьям, но вдруг замедлил свой ход, как будто не только Страшко, но и гребец, сидевший в челне, заметил чужую рать. Некоторое время челнок неподвижно, словно бревно, темнел на лоне реки. Потом он стремительно, ровной дугой отошёл под берег - и скрылся там в зарослях тальника и ольхи…
Страшко задумчиво покачал головой. На секунду челнок показался ему знакомым. Но он не додумал: чем? Челнок и челнок. Чужой, раз место чужое. А место - явно чужое…
Поманив к себе сына с Мирошкой, кузнец указал рукой на речную пойму:
– Видали, какое дело?
Глава VIII. РАДИЛОВА РАТЬ
Москвичи же от них мужески
защищахуся, смело и небоязненно
ратовахуся с ними.
Сычу повезло: воины суздальского посольства пожалели избитого мужика. Вишь, как отделали злые бабы: одежда порвана в клочья… нос да лоб расцарапаны… еле ползёт, стоять на ногах не может!
Сделав крепкую крестовину из двух берёзок, они взвалили на неё громко стонущего Сыча и понесли вместе с дровами на берег реки - к ладьям.
Их встретил высокий, статный Данила Никитич.
– Ты что это там содеял?
– спросил он Сыча каким-то просторным, как показалось разбойнику, свежим, как ветер, голосом.
– За что тебя драли бабы?
Сыч жалко захлюпал носом, заохал, ощупывая бока, а книжник смотрел на него голубыми, усмешливыми глазами и весело говорил:
– Не вой, горевой. Усы велики взросли на губе, а воешь, как отрок. Стыдись! Скажи-ка лучше, за что тебя драли бабы?
От синих, весёлых глаз Данилы Никитича, от его заморского бархатного тигиляя [15] , от розовых щёк и русых кудрей, покрытых бусинками дождя, шла ясная, хотя и незримая волна спокойной и доброй силы. Но Сыч почему-то этого испугался не меньше, чем баб. Продолжая стонать и охать, он торопливо прикидывал в уме, как бы вернее соврать про своё бесчестье, и, ничего не придумав, просто сказал, что побит безвинно.
15
Тигиляй - тёплая стёганая куртка.
– Бабы безвинного бить не будут!
– решил весёлый начальник.
– Разбойничал, вот и били!
Данила Никитич сказал это шутливо, но Сыч не на шутку струсил: в сияющих, как лазурь, глазах он увидел синий ледок упорной, холодной воли.
«Погубит!» - подумал Сыч и снова завыл, смиренно кланяясь воинам и начальнику до земли.
– Не гни свой хребет напрасно. Ответствуй, а не стони!
– опять усмехнулся Данила розовым, свежим ртом.
– Подай-ка ему, Улеба, для ратного духа!
Первый из воинов, ноги которого Сыч обнимал у леса, подал немалую чашу пива. Сыч жадно выпил. А воин, должно быть пожалев Сыча, негромко сказал:
– Прости, Данила Никитич, но парень уж больно бит. Знать, разум ему отшибли: бормочет незнамо что!..
– Не разум ему отбили, а страх пробрал!
– насмешливо заключил Данила Никитич.
– Робок он, видно. А ить не малый: усы!..
Книжник презрительно хмыкнул и отвернулся. Уже равнодушно он приказал:
– Спроси тут его Улеба. Да ставь костёр…
Как будто забыв о Сыче и ладьях, он медленно тронулся вдоль речного берега к дальним осокорям, стоявшим в лугах подобно бессонным часовым…
Некоторое время Сыч подозрительно следил за тем, как начальник воинов шёл по лугу, склонялся к мокрым цветам, задумчиво дёргал кусты зелёного тальника и оглядывал мир столь жадно, будто здоровался с ним после долгой разлуки. Потом, когда широкую спину книжника скрыли кусты, спросил:
– А кто он, сей муж Данила?
– У князя он сотник. А будет верней - советник, - негромко ответил Улеба и с ласковым уважением добавил: - Молод, а больно разумен. И всем наукам учен. За то и зовётся «книжник»…
– А строг он, я вижу, да зол…
– Кто зол? Наш книжник?
Улеба сердито взглянул на Сыча, сдержался и вдруг легко, глубоко вздохнул.
– Он строг. А как запоёт… али если начнёт тебе баять сказку, так сразу - как солнцем ударит в очи!
Воины заулыбались, и бродяга понял, что здесь начальника любят. Он тоже попробовал улыбнуться и даже сказал, что Данила ему «к душе». Но воины глядели на Сыча без прежней дружеской откровенности, а старший из них - Улеба - сурово спросил: