Юрий долгорукий
Шрифт:
Бояре захватили землю. Когда и как - никто не знает. А кто владеет землёй, тот правит государством. Они и слушать не хотят, что, прежде чем управлять народом, надобно его накормить. Князь тут бессилен.
– Как можно накормить народ? Он сам кормится и кормит всех.
– Когда его не обирают. Но я князь, я защищаю землю. Мне нужно кормить дружину. Вот я прихожу и говорю: "Дай!" А там уже ничего нет, потому что налетел воевода, забрал, а боярину и налетать нет надобности, он сидит на месте и гребёт всё к себе. Почему? В день твоего приезда сказал тебе, что я вольный князь. Вольный от бояр - так мне хотелось. Ещё не всегда. Однако они надо мной не властны, не вертят мною, боятся.
– И ненавидят?
– И
– Тебе там не могут простить, что убивал своих бояр.
– Не убивал никого и никогда.
– Боярина Кучку в Москве велел убить?
– Про Кучку расскажу когда-нибудь. Не так было, как молва передаёт. Но, наверное, и ты не поверишь. Не принадлежишь к тем, кто верит словам.
– Приучен верить глазам.
– Уже убедился. Может, разговор этот лишним тебе покажется, но пусть уж будет так, как есть. Имею некняжескую привычку разглашать свои мысли, а не держать при себе. Часто это идёт во вред. Зато всегда ложишься спать со спокойной совестью.
– Если бы я знал о тебе, княже, хотя бы малость из того, о чём узнал здесь, ни шагу не сделал бы из Киева.
– Сказал ведь: преждевременно об этом. Поедем к князю Ивану, там и поговорим.
И вот служба княжеская ехала на полюдье, потому что так всем говорено, а Долгорукий и Дулеб знали, что едут они, собственно, для разговоров с неведомым Кузьмой Емцом, укрывшимся где-то среди берладников князя Ивана. Ясное дело, Кузьму можно было препроводить в Суздаль, точно так же как и Сильку, но тогда не было бы этого пышного похода, не было бы роскошных всадников на стройных конях, не было бы устланных коврами саней, блеска золота и серебра на оружии, не слышно было бы смеха княжны Ольги, который согревал самые твёрдые сердца и самые чёрствые души.
Первый день ехали быстро, минуя близкие поселения, откуда давно уже взято всё надлежащее Суздалю, продвигались в глубину пущ, нарушая их извечную тишину человеческими выкриками, позвякиванием оружия, фырканьем коней, скрипением полозьев.
Встречались им одинокие осады, хмурые и неприступные, четырёхугольные тесные дворы, обставленные со всех сторон прочными постройками из толстенных брёвен, глухие, как беззвёздная ночь. Селения тоже состояли из таких неприступных дворов, тесно прилепившихся один к другому, накрытых одинаково посеревшим от непогоды тёсом, словно укрывшихся под огромным сплошным щитом. А то напоминали отвратительных, невиданного размера черепах, которые выползли на освещаемые солнцем прибрежные склоны, на берега озёр, на опушки лесов. Туда вели не широкие дороги, а лишь путаные тропинки между деревьями и трясинами; если и были тут летом какие-нибудь стежки, то сейчас завалил их снег, и людские поселения издалека поражали своей отрезанностью от мира и казались мёртвыми; лишь с близкого расстояния, когда княжеский поход приближался к селению, улавливая вкусный дым, прибиваемый морозом к земле, когда глаз примечал людское движение между дворами, когда темнели возле речных прорубей согнутые фигуры женщин, стиравших тряпье, когда в конюшнях, почуяв княжеских коней, ржали местные сивки да бурки, тогда тебя охватывало предчувствие тепла, отдыха и чего-то неизведанного, надежда на приключение и на приятную неожиданность от встречи с людьми.
Для князя и его людей, казалось, здесь не было ничего неизвестного и неожиданного. Никто не отдавал никаких приказаний, всё делалось словно бы само по себе, а тем временем княжеский обоз становился всё меньше, расползался по жилищам, расходился в разные стороны, охватывая этот лесной край широкой полосой, - только главный отряд, возглавляемый Долгоруким, продолжал двигаться напрямик в дебри и шёл быстро, безостановочно и без заездов.
– Мономах за день ездил из Чернигова в Киев; - говорил Юрий Дулебу, а мы и половины этого не осиливаем,
Дулеб узнавал, что тут есть сёла княжеские, которые дают меха, мёд и воск, содержат княжеских ловцов с псами и соколами, дают подводы для княжеского товара, воинов для походов, хотя воины эти бывают вооружены очень плохо: заострённый кол служит копьём, а многократно пропаренная шкура крупного зверя идёт на панцирь, если это так можно назвать. В сёлах боярских больше выращивали хлеб, и оседал он в сусеках тоже боярских. Крупный зверь в лесах в большинстве своём считался собственностью богатых, простой люд мог безнаказанно охотиться лишь на мелочь: на зайцев, красную лису, белку. Туров и лосей били и солили для войсковых запасов, на медведя, оленя, вепря ловы устраивали только княжеские и боярские ловцы, даже рыбу ловить во многих местах разрешалось только стоя на ногах, то есть простой снастью, потому что уже, скажем, невод можно запускать, по славянскому обычаю, не иначе как лежа над водой на челне.
Кроме всего прочего, к обыкновеннейшим стараниям и обязанностям, одновременно тяжким, относились насыпание гатей на болотах, возведение мостов на реках и ручьях, прорубка просек в борах. Хотя леса было здесь достаточно, всё же не всякое дерево разрешалось брать людям, иногда, кроме сушняка для топлива, человек мог срубить разве лишь небольшое деревцо, на большее же замахиваться безнаказанно не осмеливался. С особенной старательностью сохранялись липовые рощи, дававшие мёд, и дубовые леса. Дубы в этой земле, в особенности же вокруг Москвы, росли такие высокие и ровные, что некоторые из них оценивались и в сто гривен. И это тогда, когда целые сёла покупали за двух волов, за шесть локтей сукна и за несколько лисьих шкурок или за двадцать гривен серебра и за два платья.
Но всё это было где-то, будто в сказке: весёлая ловля рыбы, пушистый зверь, светлые дубовые леса. А здесь тянулись без конца сосновые боры, перелетали между деревьями тяжёлые, пушисто-седые от мороза птицы, проламывались изредка сквозь чащи огромные звери, светилась на обрывах тощая глина, на понуром фоне замерзших болот и лесов виднелись немногочисленные серые людские жилища, - ничто не радовало здесь глаз, и Дулебу долго нужно было ехать, пока понял он, что только яростное состязание с дикой природой сделало для людей дорогой эту неласковую землю, заставило приноровиться к ней, полюбить её навсегда.
Видно, и князь, хотя помнит всю жизнь Киев и рвётся к нему сердцем и душою, любит свою землю и вряд ли сменял бы её на щедрую, тёплую и пахучую землю юга.
Под вечер въехали они в небольшое селище. Представляло оно собою, собственно, одну неровную улицу, тесно застроенную дворами, каждый из которых был отдельным миром, укреплением, родом, хозяйством, чуть ли не державой. Но проскакал по улице княжеский подвойский, известил о прибытии высокого гостя, и хотя неохотно, однако стали открываться двери, ворота, показалось одно, другое, третье лицо, вышел встречать князя его тиун, развели всех на ночлег - князя в жилище тиуна, Дулеба с Иваницей - в соседний двор; дружинники тотчас же принялись резать скот, разводить костры. Если бы зимой могла налетать саранча и добираться в эти северные края, то этот наезд можно было бы смело сравнить с тем бедствием, но, по правде говоря, княжеские сатрапы были страшнее саранчи…
Хозяйка Дулеба и Иваницы, высокая, немного полная женщина, отвела их в холодную горницу, где, казалось, стены заиндевели от мороза даже изнутри.
– Вот уж!
– причмокнул Иваница.
– А потеплее нет?
Женщина молча показала им тёмную задымлённую половину, где у огня теснились две девочки, третья девушка, высокая, светловолосая, стояла у стены и без особой приветливости смотрела на ночлежников.
– Хозяина нет?
– сочувственно спросил Дулеб, чтобы как-то задобрить сердце хозяйки своей заботой.