Юрий Долгорукий
Шрифт:
А при Юрии боярин Ольбег Ратиборович неотлучно был: подсказывал, что и как жениху надлежит делать.
Оказывается, жениху полагалось стоять в церкви по правую руку от священника, невесте - по левую, и держать свечи горящие. При надевании перстней важно было не перепутать, кому какой перстень, жениху — золотой, невесте - железный.
Потом - сплетение рук (у невесть, пальчики тонкие, дрожащие, с остренькими ноготочками — словно лапки птичьи).
Наконец священник, кадя фимиамом, велегласно объявил молодожёнов мужем и женой и, обратившись лицом к востоку, благословил брак Божьим Именем, пожелал
Аминь!
Споро прошло венчанье, а Юрию показалось что тянулся свадебный обряд бесконечно долго а ещё дольше — свадебный пир, на котором молодоженам и к яствам даже прикоснуться не разрешалось, не говоря уже о питие.
Наконец молодых повели в ложницу, хором прокричали шутливое напутствие новобрачной: «Будь красна, богата и спереди горбата!»
В ложнице Юрий присел на широкую постель, сложенную из снопов (тоже со значением - для будущих лёгких родов). Евдокия в уголок забилась, дрожит, по щекам слёзы катятся. Под бабьей высокой кикой она ещё меньше кажется, дитя дитём.
Жалко её стало Юрию, решил пока не трогать, хотя законное право мужа имел - к ложу приневолить. Но Евдокия сама подошла, опустилась на колени, стянула с мужа красные сафьяновые сапожки. Вспомнила, видно, строгие наставления боярыни Ольбеговой. Сама скинула кику и
повойник. Чёрные волнистые волосы рассыпались по плечам. Отныне и присно заповедано ей будет показываться перед кем-нибудь простоволосой, кроме законного мужа.
Прижалась, переборов стыдливость к груди Юрия...
Такой ночи, со слезами и сладкими стонами, Юрий ещё не знал.
Всем хороша была любушка Ульяна, но не Юрий её в любви направлял, а она его за собой вела, умело и властно. Лишь теперь он стал настоящим мужем, когда рядом такое вот - трепетное и беззащитное существо, вверившее в его руки свою судьбу. Не за одного себя отныне в ответе перед Господом, но и за Евдокию, жену венчанную... Первую жену, самую дорогую...
Вспомнились наставительные слова духовника Саввы: «Первый брак - закон, второй - прощенье, третий - законопреступление, четвёртый - нечестие, понеже свинское есть житие!»
Может, и не приведётся ему у святых отцов прощения за второй брак вымаливать, а с третьим браком законопреступником стать. Но опасливая мысль, что связан он отныне с Евдокией до конца дней своих, больше не тяготила. Будь как будет...
А было так.
В то же лето, от Сотворения Мира шесть тысяч шестьсот шестнадцатое [63] , князь Владимир Всеволодович Мономах неожиданно приехал во Владимир-на-Клязьме и вызвал к себе сына.
Неожиданный приезд Мономаха накликал на свою голову владимирский тиун Ивашка Пыпин - сам себя перехитрил. Послал Ивашка (не без совета с тысяцким Георгием Симоновичем) очередную грамотку в Переяславль, а в грамотке отписали, что градное строение во Владимире-на-Клязьме завершено благополучно, пусть-де господин Владимир Всеволодович больше не беспокоится о владимирских делах. Думали многомудрые мужи, что Мономах поостынет к граду своего имени, перестанет доглядчиками теребить, а оказалось — наоборот.
63
1108 г.
Решил Мономах осмотреть завершённое градное строение самолично.
Никто не мог, конечно, догадаться, что была и другая причина. Переяславский князь хотел поговорить с сыном с глазу на глаз о неких тайных делах, которые ни посольству, ни грамотке под печатью нельзя было доверить.
Юрий прискакал во Владимир налегке, с боярином Василием и десятком гридней-телохранителей. Но боярину Корчоме перед отъездом строго-настрого наказал, чтобы тот немедля послал следом обоз с готовизной, яствами и медами.
Обнялись отец с сыном, коротко потрапезничали, обменялись семейными новостями (Евдокия уже непорожняя, ждём наследника; в Смоленске братья-князья, Ярополк и Святослав Владимировичи, недружны стали, пришлось Мономаху их мирить) и сразу за дела.
Вместе слушали доклад тиуна Ивашки Пыпина.
Обводы валов и стен Ивашка на чертёжике доказывал, а цифирьки шпарил наизусть. Впечатляющие были цифирьки!
Валов насыпано на тысячу с лишним саженей... Высотой валы в четыре сажени, а толщиной у основания - десять саженей... Две проездные башни с воротами: на восток к Княжьему лугу и на запад к Муромскому спуску... Глубокие рвы между Клязьмой и Лыбедью... На четыреста саженей береговые обрывы стёсаны, крутизна неприступная...
Ивашка Пыпин как бы невзначай назвал новое градное строение «Городом Мономаха», чем вызвал благосклонную улыбку князя Владимира Всеволодовича.
Потом смотрели градное строение своими глазами.
Огрехи и упущения Мономах отметил, но не настолько значительными были упущения, чтоб на градостроителей гневаться. А то, что они сами без княжеской подсказки догадались запрудить устье оврага, что спускался к реке Лыбеди посередине града, и создали там рукотворное озеро с запасом воды на случай осады, - и вовсе заслуживало одобрения.
Ивашка Пыпин был отпущен обласканный.
Для каменной церкви Святого Спаса князь Владимир Всеволодович привёз из Переяславля богатую утварь. Будто расцвёл храм, засиял самоцветами и золотыми сосудами. А пышное богослужение по сему примечательному поводу — словно второе освящение. Получалось, что не только закладка храма - Мономахово радение, но и завершение строения - тоже.
Не всем ростовцам это понравилось, но не спорить же с могучим гостем!
Вечером удалились отец с сыном в потайную горницу и долго беседовали.
Юрий вернулся к себе озабоченный, задумчивый. Боярину Василию поведал коротко, что Владимир Всеволодович Мономах однозначно ждёт нового половецкого нашествия и без ростовских полков на этот раз не обойтись. Надобно загодя собирать ратников для похода. И ещё сказал Юрий, что отец недоволен ханом Аепой, не по-родственному тот поступает. Правда, подарки хан посылает, дружественное посольство тоже, сам на переяславское пограничье не нападает, но и проходу немирным половцам сквозь свои кочевья не препятствует, ссылается на половецкий обычай, что в степях любому соплеменнику путь чист, если не с войной пришли. А Боняк и Шарукан с войной в Ленины кочевья не ходили. А сам Аепа воевать с ними не хотел, негоже брату поднимать саблю на брата.