Юрий Долгорукий
Шрифт:
Когда убили в половецком походе мужа Ульяны (всего два года прожили вместе, детей ещё не завели), уехала молодая вдова в вотчину к старшей сестре, тоже вдовой. Так и зажили вместе две вдовы, двадцати пяти и восемнадцати годочков.
Много было боярских вдовиц на Ростовской земле. Княжие мужи беспрестанно ходили на войны, и почасту бывало - возвращались домой не на боевом коне, со славой и подарками, а в скорбной дубовой колоде, прямёхонько на кладбище возле своей приходской церкви.
На всё Божья воля, роптать на судьбу грех, только плакать в подушку вдовам и оставалось.
Но всю-то
Бойкая Марья любила гостевать, все соседские боярские дворы объездила со своей комнатной девкой Анюткой и боевыми холопами Лукой и Силой - для чести и береженья. Кряжистые были мужики, звероподобные, с большими секирами на плечах, встретишь таких на дороге - устрашишься. А Марье нравилось, как люди поспешно отбегали к обочине и почтительно склонялись в поклоне. Расступись, народ, боярыня со своими людьми шествует!
Ульяна больше домоседничала и часто оставалась на дворе одна.
Вотчинка старшей сестры — хоромы с хозяйственными постройками за крепким частоколом и село в три десятка дворов - лежала на берегу ростовской речки Вексы. Бойкое здесь было место, оживлённое: и пристани на реке, и проезжая дорога рядом. В приходской церкви бывали не только свои: наезжие бояре с чадами и домочадцами из сёл, где не было своего прихода, мимоезжие купцы наведывались, княжии мужи.
Ульяна не знала, где встретилась Марья с боярином Василием, постельничим молодого князя, - то ли в приходской церкви, то ли на торгу в Ростове, то ли в гостях где. Только замечать стала: реже Марья со двора отъезжает. Вечерами принаряжается, румянит щёки и садится к окошку в тереме - ждёт. А за частоколом - тихий свист. Встрепенётся Марья радостно, платочек накинет - и за ворота. Одна уходила, даже Анютку с собой не брала.
А потом боярин Василий и в дом зачастил - гостем желанным. Ввечеру приедет, а едва рассветает — на коня и снова в Ростов, на княжескую службу.
Ульяна на глаза любовникам старалась не показываться, отсиживалась в своей ложнице. Однако боярина Василия выглядела досконально: сквозь щёлочку приотворенной двери, украдкой.
Пригожим был боярин и статным. Русая бородка кольчиками, густые брови вразлёт, лоб высокий, чистый, губы пухлые. Тёплые, наверное, губы и ласковые. Посмотришь на такого молодца, и мысли греховные сами в голову лезут, сладкой истомой тело наливается...
Грех, ох, грех...
Годов Василию было помене, чем самой Марье, но муж был могутный, плечи широкие, руки большие. К такому надёжному мужу так и тянуло прислониться, за спину его от всяких напастий спрятаться.
Месяца не прошло, как боярин Василий открыто стал с Марьей вдвоём в баньку ходить, будто с женой. Видно, прилепился ко двору прочно, раз людей не стесняется.
Ульяна сестру не осуждала. Марья молодая, ей жить хочется. А без любви, без мужской ласки какая у бабы жизнь? Зависти к сестриному негаданному счастью у Ульяны не было, только невольная жалость к самой себе, обездоленной вдовством.
Неужто ей весь век вот так куковать одинокой кукушкой?
Не догадывалась Ульяна, что сама уже готова принять в заждавшиеся объятия какого-нибудь доброго молодца, лишь бы пришёл.
И он пришёл, нежданно и негаданно. Пришёл и взял её, заждавшуюся. После даже стыдно было, что всё получилось так скоротечно.
Началось с её собственной оплошности. Не знала, что в доме гость, вбежала в горницу простоволосой, в одном лёгком распашнике. А на скамье Марья с Василием сидят, обнявшись.
Взглянул на неё боярин, заулыбался. Ульяна, застыдившись, прикрыла лицо рукавом. А боярин Марье с шутливой укоризной:
– Что ж ты, Марья-душа, такую красу от людей прячешь? Нехорошо, боярыня, нехорошо...
Ульяна убежала, затворилась в ложнице, но неотступно стояли перед ней восхищенные глаза боярина Василия. Слёзы текли по щекам. Но не горькие это были слёзы — светлые, облегчающие. Будто ноша какая-то с сердца упала, и раскрылось сердце навстречу надежде.
До рассвета не могла заснуть Ульяна, и до рассвета не умолкал за окном соблазнитель-соловей, высвистывавший сладкие весенние песни.
А утром Марья сказала многозначительно, что завтра снова будет в гостях боярин Василий, и — не один...
Страшно было Ульяне и радостно - от предвкушения чего-то хорошего. Как перед купаньем в тихой заводи речки Вексы: обожжёт сначала вода разгорячённое тело холодом, а потом примет в свои объятия бережно и ласково, невесомым сделает, умиротворённым.
Весь тот день сёстры прохлопотали: чистоту наводили, застолье готовили, сами принаряжались. Для Ульяны сестра велела достать из сундука своё праздничное платье из невесомого алого аксамита [57] . Почти впору оказалось платье, только в бёдрах и в груди широковато (девки тут же принялись ушивать). Открыли ларец с драгоценностями: тяжёлые перстни с самоцветами, золотые колокольчатые подвески, ожерелья из светлого речного жемчуга.
57
Аксамит– шелковая ткань, которая привозилась из Византии или с Арабского Востока.
Непонятно только ей было, почему вместо расшитой жемчугом высокой бабьей кики старшая сестра протянула серебряный венчик, украшенный самоцветами, - девичий убор.
– Так надо, - строго втолковывала Марья.
– Не горькой вдовицей предстанешь перед гостем, а вроде бы невестой...
И Ульяна почему-то сразу поверила, что так - надо. Покорно согласилась заплести волосы в девичью косу и даже сама выбрала для косы алую ленту. Будто подхватило Ульяну какое-то непреодолимое течение и понесло, понесло в неведомое, но желанное...
Гости объявились засветло. Громко и властно, ни от кого не таясь, застучали в ворота. Двумя десятками конных вкатились на двор.
Отрок в длинном красном корзно и боярин Василий в обычной короткой - по колено - вотоле направились прямо к хоромам; остальные всадники скромненько отъехали в сторону.
Возле крыльца Василий спешился, почтительно поддержал стремя всаднику в красном корзно. Отрок неторопливо спустился на землю, взошёл на крыльцо. Длинный, до пят, плащ волочился за ним по ступенькам.