Юрий II Всеволодович
Шрифт:
— А ведь это свои! — дрогнув голосом, узнал их Мстислав.
— Струсили! Бежать решили! Давай догоним и порубим в назидание! — возмущенно заговорили дружинники.
— Еще не хватало со своими рубиться. Они же нам шеи просто так не подставят, — сдерживаясь, возразил Мстислав. — Пускай идут, без них обойдемся. Раз боятся, толку от них в битве не будет.
Князь Дмитрий велел всем пригнуться к шеям коней, чтоб стать менее заметными и для владимирской сторожи, и для татарских дозорных. Он проклинал ясную ночь и сияющую белизну снега, на которой черные тени беглецов были еще виднее, чем днем.
Кони шли ходко, бултыхая брюхами. В спешке взяли
А ведь он не предатель, о нет! Он только предосторожен и дальновиден. Он умнее и сметливее этих Юрьевичей, которые в горе остатки соображения потеряли. Говорил Дмитрий: баб и детей — в Белоозеро? Ах, они не хочут! Не желают они. Да чего их слушать-то, коз бородатых! Теперь така обуза сидит в тереме! Без баб можно было бы всем дружинникам ночью из города выйти. Ну, пограбят город, ну, даже пожгут, зато защитники его, соединившись с Юрием Всеволодовичем, вернутся да в горящем городе расслабших татар передавят! Это такое мечтание было у Дмитрия злострастное. Но о нем и говорить нечего Юрьевичам. Бесполезно. Это их родная вотчина, они сами знают, как ее щитить. У них тут соборы, львами украшены, у них тут ворота, золотом обшиты. Ну вот сидите теперь, дожидайтесь участи!
…Первым заколебался, как ни странно, Иван Спячей. А ведь поначалу сам вызвался идти вместе. Когда перебрались на другой берег Лыбеди и стало видать при луне только макушки владимирских соборов и теремов, беглецы остановились, перекрестились то ли с облегчением, то ли раскаяние их охватило при виде оставленного города.
— Не зря ли мы затеялись, князь? — проронил, потупясь, Иван.
— Да ты что? Ты в себе ли? — взвился Дмитрий. — Ты же согласился! Иль захотелось зарезану быть?
Григорий Слеза и Федор Змей сказали, что лучше они Ивана тут сами зарежут, чем обратно отпустят. Они идут Юрия Всеволодовича на выручку звать, а Спячей их позорит как каких-нибудь недужиих.
Тут Дмитрий опомнился, сдержал гнев и спросил по-доброму:
— Пошто трухло молвишь, Иван? Думаешь, нам легче покидать Владимир? Ты ли не насмотрелся, что там происходит? Тебе ль не знать, что Бог непособие Всеволоду оказывает? Воины мы али кто? Пока он в осаде, мы приведем великого князя, к нему уже отец мой отъехал, мы вернемся — и будет тут бой велик и честен. Поспешать надо, а не стоять в раздумье.
— Но почему не сам Всеволод идет за подмогой, а ты, и тайно? — все сомневался коломенский.
— Во-первых, надо хоронить младшего брата, мать чуть жива; во-вторых, надо его поминать; наконец, что жители подумают, если Всеволод исчезнет из города? Скажут, сбежал, а нас бросил! Перестань, Ваня. Зачем так ослаб дух твой ратный? Мы не агнцы, закланию предназначенные, но мужа крепки и мстительны. Не уйдем сейчас — без пользы погибнем!
Дмитрий охватил взглядом сопутников, про себя пересчитал их: два десятка, и ни одной заводной. Да, слишком спешно, непродуманно собрались. Но все в нем противилось мысли вернуться и остаться.
Вчерашним вечером, когда пели панихиду по убиенному да хлопотали около обеспамятевшей Агафьи Всеволодовны, прибыл гонец от великого князя с Сити. Уж как он пробрался сквозь татар, как перелез через стену в Посад?
Был оборванный и весь исцарапанный, но знал, что через Лыбедь можно уйти. Так получилось, гонца принял Дмитрий сам, даже без ведома Петра Ослядюковича, и сразу решил уходить. Гонец поведет.
Сутки он отсыпался у Дмитрия взаперти, а в ночь собрались.
Пришлось взять случайных сообщников, кто под руку попался, и плохих лошадей. Гонцу было сказано, что таково повеление Всеволода и Мстислава — вести князя Дмитрия на Сить. Так что теперь обратно во Владимир путь заказан, делание остаться в живых перебарывало и голос совести, и осознание опасности, главное — уцелеть, хотя бы пока, а там как Бог даст…
Нет-то нет, уломали Спячея, тронулись, спеша уйти, пока не рассвело.
Конечно, не один Мстислав с дружинниками углядел беглецов. Татары тоже их видели. Они и гонца накануне видели и позволили ему проникнуть в город беспрепятственно. А теперь в открытые ворота начали осторожно, опасливо втекать татарские воины, боясь какого-нибудь подвоха.
Выставив копья, они шагом продвигались вдоль деревянных строений Посада. Их было немного. Но как знать, сколько придет следом.
Дружинники бесстрашно вступили с вошедшими в рукопашную схватку. Мстислав, широкоплечий и могучий, как его отец, одним из первых поверг своим двуручным мечом нескольких татар. Но во все еще открытые ворота начали проникать новые десятки. На поддержку Мстиславу пришли поднятые по тревоге копейщики и мечники во главе с Петром Ослядюковичем. Сражение получилось кровопролитным, но недолгим. Оставшиеся в живых татары бежали.
Ворота снова заперли. И тут только обнаружили, что князь Мстислав привалился к стене, а в живот и в бока ему вонзились три татарских стрелы.
— Не трогать! Не вынимать! — предупредил Петр Ослядюкович.
Это было известно и без него каждому воину: если выдернуть стрелу, кровь уже не остановить, а в жилы сразу смертоносно проникнет воздух.
Но пока бегали за лекарем, Мстислав стал уже бездыханным.
А в княжеском дворце и об этом ничего не знали. Вся семья не отходила от Агафьи Всеволодовны. Она теперь так обмирала, что и надежду потеряли, выживет ли. Армянский лекарь и суздальская травница-знахарка хлопотали около нее, но бесполезно: ни настои, ни натирания не помогали.
Лишь под утро она пришла в себя и, увидев Всеволода, сидящего у ее постели, сказала тихо, умиротворенно:
— Сыночек мой, первенец! Как сладко видеть тебя сильным и веселым!
Все, бывшие в горнице, переглянулись: заговариваться стала великая княгиня. Какое уж веселье Всеволоду — вторую ночь глаз не сомкнувши.
— А то ведь, смотри, у тебя за спиной Владушка со Мстиславом прискорбны и согбенны! Это слезы мои на них пролились и согнули их, это я, грешница, повинна. Но я больше не плачу, и рыданий не будет. Я обещаю детям своим.