Юрка — сын командира
Шрифт:
В этот раз на проходной его пропустили беспрепятственно, у башни-водокачки он сразу же свернул в кусты. Далековато они от вольеров, и всё-таки на открытое место выходить нельзя! Заметят псы, не Шах пришёл,— котлеты останутся нетронутыми.
К последним кустам подбирался Юрка на четвереньках — не спеша и осторожно — и всё-таки ему казалось, что задетая им трава шелестит очень уж громко, ещё громче трещит валежник, а ветер, как назло, дует как раз с этой стороны.
Венера спокойно лежала в конуре и часто дышала, высунув розовый язык, Рекс жарился на крыше будки. Вот он, ещё
Медлить было нельзя. Юрка вытряхнул котлеты и одну за другой — три штуки — кинул в вольер Венеры. Та одним прыжком достигла стенки, принюхалась и вдруг, истошно лая, заметалась по вольеру, как ошпаренная. Это озадачило Юрку, в вольер Рекса бросать котлеты не решился. А Рекс, тем временем трусцой подбежав к сетке, разделяющей вольеры, принюхался, рыкнул, взвился свечой и залаял так оглушительно и яростно, будто намеревался растерзать в клочья весь мир.
Юрка решил, пока не поздно, сматывать удочки. А навстречу ему уже спешили солдаты, гулко топая тяжёлыми сапогами, и он ничего лучшего не придумал, как забраться под разлапистую старую ель и затаиться там — в четырёх шагах от тропки. Солдаты с автоматами и противогазами мчались на огневую мимо него, Юрки, мимо вольеров, в которых псы бесновались по-прежнему. Один из солдат крикнул на бегу:
— Чего они, Шах?
— Не знаю,— встревожено ответил Шахназаров откуда-то со стороны,— может, опять змея…
Осторожно приподняв еловую лапку, Юрка увидел: Шахназаров влетел в вольер Венеры, оторопело развёл руками, потом поспешно, будто ему жгло ладони, повыбрасывал котлеты через сетку. В вольер Рекса входить не стал.
Венера, вскинув лапы на плечи Шахназарова, скулила, будто жаловалась на каких-то обидчиков, Рекс всё ещё метался по вольеру, хрипя и редко, басовито лая.
— Успокойся, Венера, иди, иди... Рекс, на место!— командовал Шахназаров.
Собаки наконец с неохотой вошли в будки и легли, встревожено поскуливая.
Шахназаров собрал котлеты, вышел на тропинку, ведущую к казарме. Может, он не догадывается, кто тут без него поработал, может, уйдёт?
Не ушёл. Остановился совсем близко от ели, раздо-садованно плюнул и, хоть наверняка не видел его, Юрки, строго сказал:
— Вылазь!
Юрка огляделся, будто выискивая место, где бы можно было укрыться понадёжнее,— такого места не было.
— За уши тебя тащить, что ли? Вылезай!
Понуро опустив голову, Юрка вышел к Шахназарову, держа в руке — на отлёте, как чужой — целлофановый мешочек с тремя оставшимися котлетами.
— Они не отравлены,— робко пролепетал, оправдываясь.— Их мама жарила... Знаешь, какие они вкусные, Шах!..
— Говорил я тебе, что этого делать ни в коем случае нельзя?
— Говорил...
— А ты — не послушался. Решил: никто, мол, не узнает, и такого натворил... Солдата за это на гауптвахту посадили бы, понял? Ну, а ты... ты пока не годишься в солдаты. Подвёл ты меня... Неважный ты, Юрка, друг...
— Нет, важный!— вскинулся Юрка.— Я хороший друг, правда, Шах! Только мне очень хотелось, чтобы они... скушали...— На глаза Юрки навернулись слёзы.
— Перестань хныкать,— пренебрежительно сказал Шахназаров.— У нас так положено: натворил беды — отвечай... Вот что, Юрка, поступил ты нечестно, нехорошо. Сегодня собаки на посту всю ночь будут волноваться... Какая там служба, если перед глазами твои... вкусные котлеты? Ну вот, значит, объявляю тебе сутки домашнего ареста. Сюда, на позицию,— чтобы ни ногой. До завтрашнего вечера ты мне не друг. Извини, но я... не могу тебя видеть. Забирай свои вкусные котлеты и шагай отсюда!
Шахназаров ушёл, ни разу не оглянувшись.
Юрка ещё долго стоял, опустив виновато голову, потом все котлеты — и те, что были в мешочке, и те, которые отказалась съесть Венера,— швырнул под куст, поплёлся к проходной.
ПОД ДОМАШНИМ АРЕСТОМ
И в это утро его разбудила песня. Доносилась она откуда-то издалека, была непонятной, тягучей и вскоре замерла где-то за лесом.
В листве берёзы под окном, в лапках елей шелестел дождь. За окном было пасмурно. Низко, цепляясь за верхушки сосен и елей, тянулись лохматые серые тучи.
Юрка, прижавшись грудью к подоконнику, уныло наблюдал, как ползут они, эти тучи, куда-то далеко-далеко; ему было зябко в майке, он поёжился, подумав, что, наверное, и тучам зябко, и, может оттого, что им зябко, они вот так и расползаются, и клубятся, чтобы как-то согреться.
Зябко, наверное, было и часовому у проходной. Глубоко надвинув на голову мокрую пилотку, он всё ходил вдоль опущенного полосатого шлагбаума, и полы намокшего брезентового плаща при каждом шаге хлопали его по ногам, как железные. Над оградой виднелась шиферная крыша казармы — в солнечные дни белая, а сейчас грязновато-серая от дождя,— в приоткрытом чердачном окне с козырьком жались друг к другу два голубя, третий ходил по карнизу, время от времени расправляя крылья. Может, им тоже холодно?
Глядел Юрка на домик караульного помещения у проходной, на казарму, и было ему тоскливо. Где-то там Шахназаров и «дядя Стёпа», а вот он, Юрка, арестованный Шахом на сутки, не имеет права даже видеть их. Сейчас ему, как никогда, хотелось хотя бы на минуту забежать в каптёрку, узнать, шьёт ли «дядя Стёпа» мундир. Может, теперь после всего, что случилось, никто об этом и не подумает? Сказал же ведь Шахназаров, что он, Юрка, ещё не годится в солдаты.
Дверь приоткрылась. Розовощёкая, с неизменным бантиком в волосах, Оля впустила в Юркину комнату Дункана. Тот затрусил под кровать, Оля вознамерилась полезть за ним.
— Закрой дверь!— прикрикнул на неё Юрка.
— А зачем?— Глаза у Оли ясные-ясные и большие, как голубые пуговицы на мамином платье.
— Закрой, тебе говорят!
— И-и-и,— тянет Оля на одной ноте, с надеждой и ожиданием косясь на дверь.
И дождалась своего, из кухни выглядывает мама.
— Что там у вас? Юра, завтракать!
— Не хочу.
— Тебе что, нездоровится? Так поздно спал. Оля, живее!
Юрка выманивает из-под кровати Дункана, садит на подоконник. Из ящика, оттуда же, из-под кровати, достаёт старый будильник, начинает ковыряться в нём отвёрткой.