Юрка
Шрифт:
– Ей-Богу! На что мне они нужны были!
Ответ звучал слишком искренне, чтобы не поверить ему. Старик подумал с минуту.
– И то правда. Нет, ты, видно, малец ничего себе. Христос с тобой… А что делать теперь будешь?
– Пойду.
– Куды это?
Юрка не знал, что ответить.
– Куды ж пойдешь? По миру, али к тетке, может?
– О нет! – почти с испугом воскликнул Юрка.
– Вот то-то и оно. Куды же тогда?
– Н… не знаю. Так пойду.
– «Так» не ходят… Рыба и та не идет «так», а путь держит куды нужно, – строго заметил Михей. – Мальца от земли не видно, а он «так» пойдет… что бродяга какой… Так-то, милый, недолго честным побудешь.
Юрка покраснел.
– Нечестным никогда не стану! – твердо и уверенно заявил он.
– Ну, это никуды не гоже… Тут и толковать не о чем.
И рыбак крепко задумался.
– Знаешь что, Егорушка, – спустя несколько минут сказал он. – Оставайся-ка ты пока у меня до поры до времени.
Юрка не ожидал этого. Он и глаза вытаращил.
– И чего глаза вылупил? – усмехнулся рыбак. – Оставайся, да и все тут. Поживем – увидим, что будет. Думается мне, что у господ-то твоих спохватятся о тебе. Правда-то всегда наверх выходит. Недаром говорится, что правда ни в воде не тонет, ни в огне не горит. И спохватятся, глядишь, а мы и недалеко тут. Живи-ка у меня заместо внука…
«Все будто по-старому будет», – уже про себя добавил он, и грусть отразилась на лице старика, точно вспомнилось ему что-то печальное.
– Оставайся! – вздохнул он.
И Юрка остался. Слова старика наполнили душу его надеждой, и не захотелось уже пускаться в неведомый путь, уходить от Ораниенбаума. Благодарность охватила его, и в ответ на ласковое поглаживание жесткой морщинистой руки он прижался к рыбаку.
Снова началась другая жизнь, непохожая на две, уже им испытанные…
Изба рыбака стояла возле самого берега залива, рядом с болотом, протянувшимся седой кочковатой полосой верст на пять по направлению к Ораниенбауму. Дальше цепь небольших холмов заслоняла город, хотя это не мешало Юрке часто и подолгу смотреть на них, точно он старался проникнуть взором за их туманные очертания и увидеть дачу на морском берегу.
Местность была однообразная и пустынная, поросшая кое-какой травой да покрытая местами мелкой порослью. С одной стороны тянулись кочки высохшего болота, с другой раскинулись серые бугорки мокрого, и между ними местами стальными вкрапинами блестела вода. Частые кустики беспомощно тянулись кое-где тонкими веточками, лишенными листьев, и не только не скрашивали печального вида, но даже придавали ему унылости.
Посреди всего этого избушка рыбака, ветхая, как он сам, смотрела печально-одиноко, точно человек, покинутый вдруг под старость всем миром. Со всех сторон была она обвешана сетями и от этого еще сильнее смахивала на старуху нищую, закутанную в лохмотья.
Тяжело и тоскливо было на душе у Юрки. Что-то настойчивое и беспокойное сосало его внутри. Часто, очень часто находил его Михей возле ивы. Мальчик сидел, подперев голову руками, и смотрел туда, где грудой поднимались холмы, похожие издали на чьи-то большие могилы. Лицо его было задумчиво и печально.
Рыбак не беспокоил его в такие минуты, а только смотрел с грустью на своего случайного питомца. Что-то давно пережитое выходило вдруг из-за темной гряды лет и охватывало его воспоминаниями. Он вздыхал и тихонько уходил в избу.
Юрка же в таких случаях редко о чем-либо думал. Просто тоска, безмолвная, глухая, охватывала его душу, и глаза невольно устремлялись туда, где было что-то, что казалось счастьем. Только о Саше иногда вспоминал он в эти минуты, да и то редко, а чаще всего тосковал без слов и без мыслей.
Случалось иногда, что беззаботная детская веселость проглядывала ярким лучом сквозь мрачность и тоску. Тогда смехом и гамом наполнялась мертвая окрестность. Лаял Турка, взапуски прыгая с мальчиком с кочки на кочку, хохотал Юрка, борясь и катаясь с ним по траве.
Тогда оживлялось и лицо старика. Веселость Юрки передавалась и ему, и рыбак с любовью во взоре смотрел на резвые выходки Юрки.
На рыбную ловлю теперь ездили вдвоем. Часы, проведенные в баркасе, были сплошным наслаждением для Юрки.
Лежа на куче сетей, Юрка созерцал небо или слушал рассказы Михея, которых было много в запасе у старика. Можно было подумать, что волны говорят ему своим мерным плеском, а он передает рассказы уже человеческим языком – до того бесконечны были они.
Тихо поскрипывает рея, плещутся в борта мелкие волны. Баркас не спеша прокладывает путь, и в то же время плавный, размеренный голос старика рассказывает о страшном «рыбаке-бессмертном», или об Эйде – царе-рыбе. Юрка закроет глаза, и кажется ему, что вдруг налетели со всех сторон прошлые года, тряхнули стариной и заговорили. Заговорили плеском струек воды под килем, шепотом ветра в снастях и плавным голосом рыбака…
– А что, дедушка, – спросил как-то Юрка, – ты всегда жил один?
Нескоро ответил рыбак…
Звезды дрожали в темном небе и отливали трепетными искрами света в загадочной глубине воды. Лениво полз баркас, и ветерок чуть слышно лепетал о чем-то в несложных снастях.
Юрка ничего не мог разобрать на лице рыбака – тень безлунной ночи закрывала его, – но по дрогнувшему голосу старика он смутно понял причину молчания.
– Было время, и не один жил, – подтянув рею, отозвался наконец Михей. – Да… было время…
Опять наступило молчание. С берега донесся крик какой-то ночной птицы, протяжный и тоскливый.
– Да, бежит время, – снова пробормотал Михей. – Были у меня жена, дочка и внук, вот такой же малец, как и ты… Веселый такой… А теперь никого… Ох…
Тяжелый вздох старика слился во мраке с шепотом ветра в снастях…
– Умерли? – сдавленным голосом спросил Юрка.
– Умерли, – ответил рыбак, а спустя минуту добавил: – Жена по Божьей воле умерла по-человечески… Дочку вот… загубили… Внучку не судьба была жить – утонул.
Голос старика дрогнул и оборвался. Юрка притих, словно его придавила тяжесть слов Михея.