Юрка
Шрифт:
Под титулом «эта ведьма» подразумевалась Фёкла. Старик никогда не питал к ней симпатий, а после истории с Юркой и совсем возненавидел. Он подозревал, что не обошлось здесь без Фёклы, а раз запало в упрямую голову подозрение, ничем его нельзя было вышибить оттуда. Он не стесняясь заявлял всем и каждому:
– Она. Она устроила, ведьма. Некому больше. За сына она отплатила…
Правда, подозрения старого ворчуна не имели никакой цены в глазах обитателей дачи. Только сама Фёкла с некоторым беспокойством прислушивалась к ним, но, убедившись, что старик не может причинить ей вреда, успокоилась.
Она ликовала. План удался как нельзя было лучше. Ненавистный Юрка не мозолил глаз, и явилась надежда пристроить сына. Она расточала ему ласки на каждом шагу, поучая заодно:
– Ты Сашеньку-то успокой. С ним подружись сперва, а там и барин ласково взглянет.
Васютка старался, но ничего не выходило. Саша сторонился его, с чувством брезгливости отталкивая всякие подхалимные подступы. Васютка не мог заменить Юрки, как не может трус заменить героя или лакей настоящего барина. Во всем угодничестве мальчишки, в его заискивании было что-то липкое, скользкое, что возбуждало в Саше отвращение.
Неудачи Васютки, впрочем, не смущали сердце его матери.
– Ладно, – ободряла сына «почтенная» женщина, – ничего. Теперь он пока того бродягу забыть не может. А ты исподволь подходи. Сумеешь, чай, угодить не хуже того. Помаленьку и подладишься. Вот только бы Паша…
Фёклу сильно беспокоило поведение горничной.
Со дня побега Юрки Паша словно переродилась. Она стала задумчивой и совершенно охладела к своей подруге. Даже говорила с ней как-то нехотя, сквозь зубы, точно вдруг кухарка опротивела ей. Фёкла недоумевала.
– И что с тобой, Паша? – заискивающе выпытывала она, сердцем чувствуя что-то неладное. – Что невеселая такая, али недужится?
– Так, – нехотя отвечала Паша, и видно было, что разговор действует на нее неприятно.
И она избегала Фёклу, только по необходимости заглядывала на кухню и ограничивалась передачей распоряжений господ да выцеживала сквозь зубы пару слов. Кухарка ластилась к ней и всячески задабривала, но Паша словно не замечала всего этого.
«Ой, что-то ты задумала, ведьма, – тревожно думала Фёкла. – Чует мое сердце… Только не думай, что сама целой останешься, если что…»
На самом деле Паша ничего не задумывала. Ей просто было как-то не по себе со дня исчезновения Юрки, и вид тоскующего Саши наполнял душу раскаянием. Она не могла выносить грустного, убитого взгляда мальчика: он мучил ее и заставлял в душе проклинать кухарку.
«И чего я-то ввязалась?» – думалось ей, и теперь крайне странным казалось это вмешательство в грязное дело, – странным и скверным.
Она вспоминала последний взгляд Юрки, полный молчаливого упрека и такой печальный. На душе становилось тяжело до слез. Хотелось пойти к Ихтиарову и рассказать все как было, но мешал страх. Она знала, что Александр Львович не простит проступка и прогонит ее вместе с Фёклой, а местом она дорожила.
Была слабая надежда на то, что рано или поздно все откроется само собой, и Паша в душе даже желала, чтобы так случилось; но трудно было рассчитывать на подобный исход, и день ото дня укоры совести становились больнее. Она не могла равнодушно смотреть на кухарку: жирное, самодовольное лицо подруги казалось ей отвратительным. Паша чувствовала глухое раздражение в присутствии кухарки, ей хотелось выругать ее, даже ударить, и стоило больших трудов сдерживаться. Это и заставляло ее избегать встречи с приятельницей.
Прошла неделя с того дня, как на даче разыгралась история. Приехал наконец Виктор Петрович, но совсем не таким, каким был до отъезда. Веселый, жизнерадостный студент был просто неузнаваем. Он похоронил мать, и горе осунуло и побелило его румяные щеки, положило тени вокруг глаз. Они казались от этого потемневшими, и в них мутно светилась печаль, точно искры старой стали.
Случай с Юркой сильно поразил его.
– Не может быть, – решительно заявил он, выслушав рассказ, – никогда не поверю этому.
Это было сказано немного резко. Эмма Романовна метнула на него недружелюбный взгляд, но зато в глазах Саши светилось сочувствие и восхищение.
– Никому не поверю, – добавил студент, – я хорошо знал мальчика: он был честным и благородным ребенком.
– Но на него клеветать не собираются, – слегка обиделась немка. – И я, и Александр Львович…
– Ну-у… – протянул студент. – Ведь вы оба не боги и могли ошибиться. В особенности вы, Эмма Романовна.
– Почему это «в особенности» я? – пронизывая взглядом студента, спросила немка.
– Потому что вы всегда относились к нему с предубеждением, – спокойно ответил Виктор Петрович.
Стычка была неизбежной. Противники недалеки были от раздражения, и Ихтиаров счел нужным вмешаться.
– Но это факт, к сожалению. Улики были все налицо, а самое главное – поведение мальчика… Я сам крайне удручен этим, но ничего не поделать… Не лучше ли поговорить о чем-либо другом?
Пришлось сложить оружие: все было против Юрки. В другое время, впрочем, студент не сдался бы так легко, но теперь ему было не до споров: недавняя смерть матери глубоко поразила его, и он замолчал, погрузившись в раздумье.
День был на редкость прекрасный, один из тех сентябрьских дней, которыми уходящее лето шлет свой последний привет.
Тихо и тепло было в саду. Деревья стояли молчаливые и серьезные, точно задумавшиеся великаны, и янтарь пожелтелой листвы был подобен кусочкам седины, вкрапленным в зеленые кудри. Изредка падал лист, кружась в воздухе, и в красном луче заходящего солнца казался светлой слезой печали великанов в предсмертной тоске.
Откуда-то доносились звуки пастушьей трубы, заунывные и протяжные, похожие на таинственные предупреждения, а хриплые крики дергачей [13] вторили им скрипучим подтверждением.
13
Дергач – птица коростель.