Юркины Дожди
Шрифт:
– А тут супчики, какие-то арендовали его на вечер. Я доверила, потому, что за них попросил мой сокурсник по цирковому училищу-Стилет. Ой! Всё- Стилет, да - Стилет! И имя его забылось! Ох, не люблю я в аренду животных отдавать, но ведь деньги- то реальные за аренду платят. Спасибо, что покормили, попредержали у себя. Я -...вот Вам - это контрамарки наш цирк от меня, ну, знаете- в Клину мы выступаем уж третий год. И на входе скажите от "от Нины Златогорской"-это я ! У меня такой номер там! Приезжайте! Посмотрите!-сказала она, протянув МАргарите и Юрке визитные карточки с фотографией-рекламой ее номера, где она , очень красивая , с прической локонами, в голубом платье на вытянутых руках, как на ветвях
И она повела Пегаску в фургон.
– А Вы в Клин обратно поедите?
– сообразила Маргарита.
– Да, в Клин, а что? Подбросить нужно?- переспросила Нина.
– Да, вот дедушка из Петрово, как раз по пути в Клин.
****
Кабина водителя фургона была высокой. Из неё было видно далеко, как раскинулась клинско-дмитровская гряда во всей красе, с ее синеющими далями и, распахнутыми ясно- синему в этот день небу, просторами. Удивительно красивый ясный выпал день: с высоким осенним небом, пронзительно яркими цветами земли , вспыхивающей отдельными пятнами рыжей последней в этом году листвы. Нина водила свой фургон лихо, на скорости. И, охотно смеясь, болтала всю дорогу. И все уговаривала Юрку-обязательно приехать в цирк, посмотреть на ее выступление. И на Пегаса, какой он молодец, какие номера она с ним поставила.
– Вы обязательно приезжайте в наш цирк! Я выступаю там с Пегаской, у меня номер с белыми голубями. Они у меня умненькие, послушные...красивые. И платье такое мне сшили для этого выступления - вот , как сегодняшнее небо - бирюзовое, яркое, с блестками...- болтала веселая Нина Златогорская. А Вам дедушка в тюбетейке-то не холодно?
– Нет!-улыбнулся Юрка.
– Это мне Маргарита подарила, она сама их делает и вышивает.
– О! Правда красиво!- отметила дрессировщица, на мгновение повернув голову к Юрке.
***
– Вот ведь-удивительно! За столько времени, один раз "отклонился" в своих водочных походах в Ругачево- и на тебе! Совсем другая жизнь кругом! А она рядом была, эта самая жизнь! И в ней даже голуби-умные! И Пегаска -все понимает, и с крыльями, и без! Один я полный дурак! Все эти годы жил , как слепой и ничего вокруг и не видел! Проглядел!А что, может правда? Взять , да и поехать в цирк ? в Клин? А? А и поеду!- ответил самому себе Юрка, стоя у забора своего дома. Все не торопился возвращаться домой. С удовольствием, словно смакуя, вдыхал свежий осенний ветер. Любуясь синеющими далями, в которых рыжими пятнышками вспыхивала пожелтевшая листва листва, как яркие веселые веснушки на румяном и смешливом лице дрессировщицы Нины.Усмехнулся, подняв голову, и взглянув на небо, словно разгадал её девичий секрет:
А платье-то голубое-голубое для выступлений в цирке сделала "под цвет глаз"- не иначе! Эх!Мне бы в старости дочку такую!Как у Христа запазухой жил бы!Надо же-дрессировщица, значит со зверьми крутится и управляется! А значит и с коровой управилась бы! Руки-то у неё ловкие, сильные...да и свинью бы завели. И цыплят, они ж , как одуванчики по весне-желтые, , от них во дворе весело было бы! Да, что за старость без дочки-то!
А, заходя в свой дом, он почувствовал странную навалившуюся усталость. Ползущую, обволакивающую, наливающуюся тяжестью и тоской, вдруг скосившую его. И Юрка ,едва успев снять у порога куртку ,не раздеваясь , свалился на кровать. После забытья, он открыл глаза, и понял , что закончился тот яркий и солнечный -"как платье Нины Златогорской" день-отметил про себя Юрка и опять провалился в сон.
– Эх! Не запас себе на поминки! А надо было бы на поминки запасти водки! Кто ж меня помянет?
– с досадой сообразил Юрка, выныривая из забытья. И отчетливо мысленно добавил:
– А ведь похоже пора! И некому будет и стакан с куском хлеба,прикрывающим его , как крышка, некому на подоконник поставить! Самому нужно сделать, пока силы есть.
И с этими мыслями он с трудом поднялся. Опираясь на край стола, попытался выпрямиться , но боль незримой финкой вонзалась в него слева через подреберье всё глубже и глубже. Боль перехватила дыхание.
– Успеть бы!-пронеслось в голове. И Юрка, передвигаясь к окну, держал стакан, с водкой метавшейся на донышке. Больше в доме не оказалось. Он бережно прижимал стакан к груди, точно хотел дать на прощанье выпить своему болящему сердцу, заглушить боль. Но она заселялась в него, обживая, каждую частичку его, выселяя из него его беспомощную жизнь . А потом эта боль перестала быть частью его самого , а захлестнула весь его мир. Он дошел до окна и опустил стакан с заветренным ломтем чёрного хлеба.За окном было солнечное утро. Солнечные зайчики блеснули через грани совкового граненого стакана, разбежались по Юркиному жилищу.
– Утро...хорошо!-подумал Юрка, пытаясь открыть глаза. Но тут вдруг увидел , что за окном темная ночь. Он внезапно сообразил, что тьма эта- не ночь, а это его боль. Выплеснувшаяся из него вся его боль, вышла из него и залила жгучей тьмой все вокруг, застилая его глаза. Но в этой непроглядной мгле отчетливо стала видна, идущая от калитки к его окну, улыбающаяся ему, его Олюшка. Такая- молодая, молодая, босая. Вот она по снегу идет не оставляя следов. И рукой машет ему так приветливо, и словно зовет егок себе. Юрке стало и радостно стыдно оттого , что подумалось ему , что наверное ей оттуда видно все было; как непотребно жил он все эти годы без неё. Да еще и влюбился в Прекрасную Маргариту,и вроде, хоть и в мыслях , а изменил Олюшке своей...
– Не кори себя, Юрка!-рассмеялась в ответ его мыслям его жена Ольга!
– Так и сам не пойму, что за наваждение нашло! Но ведь ты и сама оттуда видела-это ж не разврат какой-нибудь со мной случился. А чувство нашло! Нежность какая-то!Вот ведь вроде бы и не человек я давно, а одеревенелость какая-то. А чувство появилось. И зачем оно мне? Сам не пойму?
– Так чтоб человеком пришел, чтоб ожившим стал!Идем! Идем!- звала его Олюшка, как когда-то, протягивая красивые свои белые руки, нестерпимо белые в этой ночи.А Юрка все эти годы помнила , какие сильные и проворные в работе были ее руки днем, и ласковые, нежные ночью. Все помнил.
Стакан с ломтем на подоконнике,как опустевшая клетка солнечных зайчиков, остался позади. А Юрка шел и шел следом за женой. Поднимаясь, все выше и выше, по кустам , по ветвям деревьев , а потом совсем затерялся в ночном небе в толпе звезд, комет и незнакомых ему людей, почему-то приветливо улыбавшихся ему.
****
Хоронил Юрку через неделю его верный собутыльник Жорка. То, что Юрка умер,случайно обнаружил его сосед с пасеки-Николай. Не смог подняться по осенней распутице к себе на пригорок. И, как и в предыдущие годы, зашел к Юрке, чтобы загнать к нему во двор свою машину. На время распутицы, а самому уже без машины подняться к себе. Тут ему и бросился в глаза стакан с хлебом на подоконнике. Он подумал, что стакан поставлен кем-то из Юркиных знакомых, уже похоронивших его. И удивился, что настежь открытая дверь, поскрипывая, моталась на ветру . Заглянул и увидел, лежащего на кровати Юрку-Юрия Андреевича, в белой рубашке, с нестерпимо и нелепо ярким в царящем вокруг убожестве галстуком. И почему-то в тюбетейке. Покойный безмятежно улыбался, глядя в потолок , распахнутыми от восторга голубыми глазами, словно видел перед собой не старый, потемневший под олифой досчатый потолок, а что-то величественное и бесконечно прекрасное.