Юродивая
Шрифт:
Она пришла ко мне снова… там, на зимнем рынке, солнечным утром… когда на миг приутихли выстрелы и разрывы… а я горела огнем в железном ящике, в котором на рынке держали мусор… я была большой огонь, а она — маленький… и зимнее Солнце глядело на нас обеих, и старый синеглазый мусорщик смеялся, глядя на огонь и на мою дочку, танцующую на снегу… под звуки арфы… арфы…
Солдаты показались из-под навешанных над входом в юрту ковров и тряпок.
— Ну что?! — заорали они, ввалившись в святая святых. — Родила эта коровища?!
Мальчик на руках у исчезающих во тьме юрты
— Родила, родила! — подобострастно склонились в поклонах монголы. — С помощью Будды!.. И вот с помощью этой, — кивок в мою сторону, пинок мне под зад — я как раз наклонилась, чтобы взять из темных чужих рук орущее дитя и передать его умоляюще глядящей с кошмы, намучившейся матери, — расторопная оказалась, мы и не ожидали… это пленная?.. велите ее наградить, господин… мы у вас тоже в долгу не останемся…
Я неотрывно глядела Цэцэг в лицо.
Цэцэг глядела на меня, не мигая.
Она знала обо мне знание. Какое? Я этого не знала. Я чувствовала ее чутье. Я видела, что она видит меня насквозь.
Так мы с ней видели друг дружку насквозь, сияли прозрачно, как стеклышки.
— У меня дети есть, Цэцэг, — сказала я неподвижными губами. Мою речь могла расслышать только она, больше никто, даже стой он рядом. — Двое. Мальчик и девочка. Я их не знаю.
— Где они?..
Я скорее поняла вопрос, чем услыхала его.
— Они?.. — Я смотрела, как монголка пристраивает сына к груди, как всовывает ему в рот темную горошину набухшего молоком соска. Мальчик впился в черную ягоду. Белые сладкие струйки потекли по его подбородку, побежали по шейке на затылок. — Они… везде…
Цэцэг поняла.
— В прошлом и в будущем, да?..
— Да, да…
Я не хотела говорить об этом. Я не могла говорить. Я приняла у женщины роды, а меня пнули, как собаку, и сейчас снова уведут в чулан и запрут, и будут приносить еду в миске, как зверю, глумиться и потешаться надо мной. Грубые мужики. Война. Выхода нет.
— Цэцэг! — Я рванулась к ней. — Я умею говорить на многих языках не вслых, а мыслями! Я знаю, как лечить неизлечимые болезни! Я умею принимать роды и умею хоронить! Я воскрешать тоже умею!.. Ты здешняя, ты тут все ходы-выходы знаешь!.. Скажи мне, прошу тебя…
Она раскосо и сумасшедше глядела на меня, кормя ребенка, и блаженная улыбка то вспыхивала, то гасла на ее изжелта-смуглом, с вишневым румянцем, круглом лице.
— …скажи мне, милая… на какую звезду бежать мне, если я убежать захочу отсюда?!
Солдаты гоготали, ворчали, переругивались. Один из китайцев опять пнул меня, не больно, а так, подшутить, показать власть надо мной.
— Ты сначала сумей, — беззвучно сказала мать, смотря на меня поверх головы ребенка. — Ты придумай, как. Вдруг ты не сможешь?..
В юрте внезапно стало очень тихо. Младенец ел и сопел. Цэцэг молчала, глядела на меня. Солдаты замолкли. Монголы, клубившиеся дымом и тенями вокруг ложа родильницы, опустились на колени и молитвенно сложили руки. Они читали молитвы про себя и блаженно улыбались.
— Я смогу убежать, Цэцэг, — твердо скзала я. — Я еще и не то могу.
— Ты не можешь, — прошелестела Цэцэг. — Тебе кажется, что ты можешь. Человеку всегда кажется. А на самом деле, может не он, а ему помогают. Или не помогают. Ты уверена в том, что помогут тебе?..
— Уверена, — кивнула я весело.
Солдаты в тишине слушали наши бессвязные речи.
Я ждала, что они окрикнут нас, двинут прикладом в спину, утихомирят, прикажут молчать.
Ни окрика. Ни грубого удара. Тишина. Тишина. Успеть сказать. Успеть задумать неизбежное.
— Кто?..
— Есть Он, — шепнула я Цэцэг, как заговорщик. — Его зовут Исса. Он живет здесь. Поблизости. Я могу подумать о Нем и послать Ему свою мысль, как посылают птицу с надетым на лапку кольцом.
— Зачем тебе птица?.. — искренне удивилась Цэцэг. Мальчик у ее груди беспокойно шевельнулся, сильнее обхватил ручонками взошедший на вечной опаре молочный калач, зачмокал. — Ты сама птица. Тебе не надо искать ходы… подземные лазы… тебе довольно дыры в крыше… лестницы… и ты взлетишь… Попроси у них лестницу… Скажи: мне надо почистить трубу…
— Какую трубу?..
— Какую-нибудь, — безмятежно отвечала Цэцэг, прижимая к себе румяного мальчика. Его черные волосенки, вымокшие в околоплодных Райских водах, высыхали и пушились. — Наври им: там много сажи. Скажи: я ведьма… я злая Алмасты. Я умею летать в ступе… из волос делаю плети… прокусываю вымя у коров… Наговори им с три короба… пусть испугаются…
Я села рядом с ней на корточки. Ее блестящие глаза оказались напротив моих.
Солдаты закурили. Сандаловый дух поднялся к округлому потолку юрты. Дым плавал во тьме рыбами, таял снеговыми узорами, когда их на зимнем стекле прихватит повернувшим на весну Солнцем.
— Цэцэг… — сказала я. — Ты мать… И я тоже мать… Дай мне подержать его на руках… Немного… Я же помогала ему выйти сюда… к нам…
Она вздохнула.
— Держи! Недолго…
Я осторожно взяла на руки младенца. Насосавшись материнского молока, он спал, и вся его жизнь лежала у меня на руках, спала и сопела, и я склонила голову и поцеловала его в мокрый лобик, бормоча безумные и невнятные тайные заклинания — от порчи, от сглаза, от ранней смерти, от страшной хвори. Я призывала к его изголовью ангелов со сверкающими копьями и отгоняла злых демонов с черными мечами. И я сказала еще: