Юродивая
Шрифт:
А они хохотали, протягивали к небу руки, не отрываясь, глядели в его бездонную глубину, будто пили его взахлеб, большими глотками, и не могли напиться — ни синевы, ни серебра, ни воли, ни света.
«Господи, не оставь меня в сужденных странствиях моих. Господи, дай мне слезы покаянные и память смертную и умиление — о том, как я младенца чужого на руки принимала и он мне роднее родного был; прости за гордыню мою меня, грешную, Господи».ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ
Ксения застонала, перевернулась с боку на бок и укуталась потеплее в широкой и рваной тряпку, бывшую когда-то одеялом.
В щели халупы, где она укрылась от непогоды, нагло дул ветер.
Ветер пел и выл в трубе, стучал о крышу, ярился под брюхами черных и серых мохнатых туч.
Ей снился сон.
…Она стояла на лестнице в большом и мрачном доме, где люди не жили всегда, а останавливались на время— в доме странноприимном и гостевом, с тяжелыми решетками подъездов, с засаленными дверями. По лестнице, навстречу ей, поднималась девушка, толстая, в богатой собольей шубке. Темный мех соболя искрился звездами. Девушка ослепительно улыбалась Ксении. «Помогите мне! — Ее подбородок просительно дрожал. — Едемте со мной! Спасите меня! Там, внизу, ждет нас… повозка… и водитель… Умоляю вас…» Шубка шла по лестнице впереди, Ксения сзади. Она никогда не могла отказать, если просили. Когда они садились на лайковую кожу сидений, шофер оскалился. Это ловушка, Ксения. Ловушка. Как ты не догадалась раньше. Запахнутая стыдливо шубка медленно, нахально расходится на груди и животе белозубой девушки. Ксения видит складки мяса. Жира. Толстой, маслено нависающей плоти. Она голая под шубой. Голая, белая, с жемчугом вокруг зобатой необъятной шеи. «Едем, — говорит она надменно, уже голосом владыки. — Едем, я заполучила тебя. Не вздумай сопротивляться — у моего шофера оружие, ты и пикнуть не успеешь. Сиди тихо.» — «Ты кто?» — «Я-то? — Злобный хохоток. — Ты сама догадалась. Курва я. Едем снимать желудей. Ты будешь тоже это делать. Мне помогать. А разве ты не блудница?» Ксения глядела на жирную девушку во все глаза. «Нет.» — «Врешь! Я тебя насквозь вижу! Я не ошибаюсь! У меня глаз наметан! Ты настоящая блудница! Ты будешь работать в паре со мной! Я тебя не отпущу». Ксения оглянулась — шофер, ухмыляясь, из-под колена показывал ей дуло. Мотор заведен; пространство рвется; время пахнет бензином из бензобака. Машина останавливается у больничного крыльца. Ксения смекает, что к чему. Все надо делать быстро. Очень быстро. Это такая пора: зазеваешься — и проиграл. Под видом: «Сейчас я сниму вам… нам… желудей!.. клиентов…», — она распахивает дверь такси, вбегает на крыльцо, взмывает по лестнице; ей наперерез телепаются нянечки с утками и швабрами, сестры милосердия со шприцами и кварцевыми лампами, на нее наезжает каталка с тяжелым, после операции, хрипло дышащим больным, он таращит на Ксению из-под повязки, закрывающей все его лицо, до боли родные глаза… вот и ординаторская, она рвет дверь на себя, высокий бородатый врач наступает на нее, пытаясь утихомирить, образумить. «Тише, тише. Вы… сумасшедшая. Но ничего страшного. Сейчас мы вас уложим в чистую постельку. Напоим вкусным питьем. И вы заснете. Заснете надолго. И спать будите крепко и сладко». Ксения отчаянно машет головой. «Там, там… сумасшедшая. Она там… внизу… Я ее пленница. Она хочет окунуть меня в ужас. В ужас жизни, которой я еще не жила. Я не хочу жить такой жизнью! А она приказывает мне! Велит! Она сама этой жизнью живет! Что мне делать?!.. Спасите…» Врач, теребя бороду, внимательно смотрит на Ксению, не веря ни одному ее слову, и она с ужасом понимает это. «Так, так. Ну что ж, — роняет он. И заговорщицке шепчет: — Мы сейчас…вас спасем. Не бойтесь. Мы вас… отправим отсюда на другой машине. На „скорой помощи“. И уйдете вы черным ходом. И уедете в другую сторону. И не увидите вашу тюремщицу больше никогда».
Дверь отъезжает. На пороге жирная, в шубке. Ее острые зубки адски блестят. Искрят серьги в ушах… Врач, пятясь, закрывает телом Ксению, потом хватает за руку и вытягивает в коридор; они бегут, задыхаясь, он втаскивает ее в холодную пустую палату. «Быстро ложитесь. Притворитесь больной». Пустая койка, и Ксения ныряет в нее, под утлое больничное одеяло. Ее бьет истинный, неподдельный озноб. Врач кладет ей руку на лоб, отдергивает ладонь, как от огня. Скрип двери. Они оба, Ксения и врач, неотрывно глядят на медленно открывающуюся дверь палаты. Жирная, с блестящими зубками и алмазиками в ушках, появляется на пороге. На ее лице с тремя подбородочками — торжество и упоение. «Я так и знала, что ты здесь, блудница. Ты не хочешь быть блудницей. Но ты будешь ею. Ты чистенькая. Ты боишься замараться». Жирная подходит к кровати, на которой под серым вытертым одеялом лежит Ксения, и сдергивает одеяло с Ксеньиного тела. «О! Красотка. Нам такие нужны. Доктор, выдайте ее мне! Я вам хорошо заплачу». Жирная вынимает из кармана шубки цветные бумаги, многоцветных бумаг, швыряет их в лицо врачу, разбрасывает в кварцевом воздухе. Берет Ксению за руку, дергает, пытаясь поднять с кровати. «Пошли! Живо!»
И Ксения не выдерживает. Вскочив она сжимает кулаки и впивается в лицо жирной горящими глазами. У жирной рука размахивается для удара — так тяжел, невыносим Ксеньин взгляд. Ксения пригвождает жирную глазами к стене. Жирная толкает Ксению в грудь. Бьет по щеке. «Ну, подставь другую!… Подставь!..»
Ксения подставляет другую щеку. Но в глазах ее такой свет, ненависть, радость, превосходство, счастье быть, жить и пребыть другой, не такою, как жирная, такое своеволие и озорство, такая победа, что жирная пятится от подставленной для удара щеки, как черт от ладана, и ее ногти царапают воздух близ Ксеньиного гордого лица.
Жирная не может ударить ее. Не может.
Меж распахнутых соболиных пол мотаются налитые висячие груди.
Ксения шепчет: «Ты никогда не кормила… ребенка?..»
«Я все равно сделаю тебя блудницей», — со злобой чеканит жирная. «На таких, как ты, опытные люди делают большие состояния.»
«Я уже побыла блудницей на этой земле, — с улыбкой говорит жирной Ксения, не отворачивая лица. — Меня звали просто: Мария из Магдалы. А ты была моя товарка, Мария из Египта. И еще у нас была подруга, актерка Таис. Великая Таис. Она тоже была блудницей, и еще лицедейкой. Ее рыжие волосы расчесывала вся Антиохия. Иди-ка ты отсюда, Мария Египетская. Возвращайся в свой Египет. Продай свою шубу. Лишь ума ты на вырученные деньги не купишь. Да тебе он и не надобен, ум. Ты и без него проживешь.»
Жирная пятится, пятится. Ее румяное, булочное лицо искажено, заплывшие глазки расстреливают Ксению. «Я тебя еще достану. Я еще добуду тебя. Ты еще послужишь мне. Послужишь. Как миленькая».
Врач шепчет, бледнея: «Она… правду говорит. Она придет к тебе в расстрельную ночь, Ксения, она будет среди тех, кто придет расстрелять Великую Семью и тебя. Тогда берегись ее. Ты узнаешь ее морду. Ее зубки. Ее алмазики в ушах. Беги от нее. Беги. Беги!»
Он разбивает локтем стекло палатного окна. Ксения, ранясь осколками, покрываясь кровавыми полосами, спускается из окна по пожарной лестнице, молясь и смеясь, и глаза ее горят ярче зимних звезд.
…и глаза мои горят ярче зимних звезд; и понимаю я, что сон вещий мне послан; что я увидела Дьяволицу, а когда Диавола самого въявь увижу, покажут ли мне? Еще того не знаю…
Ноги мои нашаривали железную лестничную перекладину, не нашли, я закричала, повисла в пространстве, стала падать и проснулась.
Рядом со мной спал мужик в сером холщовом балахоне с капюшоном. В халабуде, затерянной в полях, было адски холодно, и мужик натягивал сползающий капюшон на лоб и уши, чтоб не мерзла голова, обритая, покрывающаяся исподволь колючей страшной щетиной.
Мы были двое юродивых, и мы спали вдвоем в нетопленом сарае, бывшим когда-то человечьей избой. Я вспомнила все, наморщила лицо и заплакала.
Я шла на север, все время на север. Я знала, что иду верно, ибо становилось все холоднее и мрачнее, синевы уже было не видать за волчьим мехом нечесаных туч. Из туч на землю то и дело валился снег, таял, замерзал, застывал в яминах и буераках белыми сухими слезами. Я подобрала несчастненького в поле, поодаль от большого села, от пятистенных черных изб, похожих на родные, но в них люди говорили на незнакомом языке. Мне было все равно, на каком. Мне все равно было, говорят люди или молчат. Если мне надо было попросить еду, я просила ее жестами, глазами. Люди, говорящие на чужом наречии, понимали меня. Они выносили мне разное— кто хлеб, кто воду, кто молоко, кто кусочек буженины, кто черствую обгрызенную корку, и это был самый драгоценный дар— я понимала, что люди отрывали от сердца последнее. А беднягу я узрела в поле, под деревом, он сидел, плакал, делал себе примочки из грязи— сильно его избили, однако, весь синел и краснел кровоподтеками, — раскачивался и напевал сквозь слезы красивую чужую песню. Я остановилась рядом с ним. Он испуганно покосился на меня. Ком грязи выпал из его ладони, плюхнулся в лужу. Осеннее дерево над ним роняло последний багрянец в раскисшую сырую землю. «Мы ляжем в землю, как эти листья», — сказала я бедолаге и улыбнулась. Он улыбнулся мне в ответ. Я немедля села рядом с ним на холодную землю и поцеловала его, и он не отстранился.
Я уже не знала, был это сон или явь была. Явь и видение — где пролегала граница между ними? Я божилась и клялась, а вместо этого надо было просто пахать землю, сеять хлеб, рожать детей, умирать от тяжелой жизни. Тогда людям снятся сны без сновидений. Чем людям тяжелее, тем они счастливее. Но ведь и мне не легко приходилось.
«Пойдем, дурачила! — сказала я и потянула его за грязную руку. — Будем вместе горе мы терпеть. Хочешь?» Он хотел; он пошел со мной.
Мы шли и шли, не думая особо друг о друге, питаясь чем Бог пошлет, что люди протянут; но однажды мне стало любопытно, чем он одержим, мой бедняга — слишком сильно пылали его впалые глаза огнем, потусторонним и торжествующим. Он сел на корточки, схватил палочку и стал рисовать на подмороженной первыми зазимками земле хитрые рисунки. Я всмотрелась. Это были очертания корабля. Сочленения клепаных досок. Перетяги. Канаты. Мачты. Реи. Я села рядом с рисунком на подмерзлую землю и свесила свои золотые волосы, пачкая грязью пряди. «Корабль?.. Да?..» Он затарабанил на своем птичьем языке. Закивал, как индюшонок. Я счастливо рассмеялась. «Так давай вместе его искать, твой корабль!..» Он вскочил, схватил меня в радостном исступлении и стал подбрасывать в воздух. Я визжала и хохотала. Мы оба задохнулись.