Юродивая
Шрифт:
Ксеньин покой они оберегали свято. Для них она была пришелицей; ангелицей, свалившейся с верхнего, позабытого неба. Тишина и чистота Ксеньиного сна были возведены ими в ранг неприкасаемости. Дошло до того, что они сами погружали ее в сон, убаюкивая, напаивая горячим жидким чаем, намурлыкивая колыбельные песни, а Сурок раздобыл у Выкинутых бутыль со сладкой мадерой, и они подмешивали Ксении мадеру в чай, с умилением наблюдая, как она смежает веки, ресницы, бессмысленно улыбается, бормочет курлыкающую чепуху, теряя сознание, растворяясь в небытии. Ее тело страшно истончилось, ребра и кости выпирали наружу, и жители подземелья наивно полагали, что силы можно восстановить, кроме хорошей
И Ксения спала. Она спала послушно и спокойно, тревожно и бредово. Она ворочалась во сне, вздрагивала, вскрикивала. Она проживала во сне снова свою жизнь; она жила во снах тысячью иных жизней, и не было ей от тех жизней спасения. Бред сменялся бредом. Счастливые видения приходили вереницей, как дети в елочном хороводе. Она во сне ела и пила, любила и умирала. Она, просыпаясь, не могла запомнить сны. Проснувшись, она желала тут же заснуть, немедленно, чтобы вернуться в мир, откуда не было возврата. Она перепутала сон и явь, и явь казалась ей сном, и она молила Бога, чтобы он дал ей настоящую жизнь, и, погружаясь в сновидение, истаивала в блаженной, радостной улыбке. «Небесная наша Ксения!» — вздыхал Сурок, молитвенно глядя на ее спящее лицо, то искаженное гримасой скорби, то светящееся великим и незыблемым покоем. «Ты и забыл небось, несчастный, как небо-то выглядит, — вздыхал Неизвестный. — Один я помню. Оно такое… синее. Сиреневое. Как синий флаг».
«Неправда! Оно напоминает внутренность ракушки! Оно переливается… серым, белым!» — возмущалась Цапля. А Кот шевелил усами, и отвисшая кожа на его сморщенных щеках поднималась и опускалась: «Вы оба глупцы. У неба нет цвета. Небо — оно и есть небо. И никогда вам его не вспомнить. И никогда вам не умереть под ним».
…сны, сны подземелья моего…
…по ту или по эту я сторону жизни…
…и обещана ли мне жизнь иная…
…Я иду, иду в Лавру к монаху. Он обещал научить меня писать иконы. У меня нет благословения. Как же я без благословения-то?.. У меня в котомочке за спиной сложены кисти и краски. Я не умею рисовать. Я знаю, что кисти вяжут из беличьих хвостов. Я настригу волос из кос своих, чтобы смастерить себе кистей, если эти повытрутся. Монах Николай ждет меня. Я узнала его. Это он маячил передо мной в Макарьевом монастыре. Повинюсь перед ним. Покаюсь. Грехи моя многая. Бог простит, скажет он. И усмехнется: не согрешишь — не покаешься. Ручьи текут под моими ногами. Ступни вязнут в грязи. Весенняя грязь, радостная. Чище не бывает. Золотятся купола Лавры. Веселый звон. Радость и блаженство! Кто сказал, что Божий дом полон скорби? Он полон радости. Я устала скорбеть. Вот моя радость. Монах Николай весь пропах красками. Он видит, что я не в своем уме. Может, он видит, что я сплю на ходу, сплю стоя и сидя, и вижу во сне Тайную Вечерю.
Вот он стоит на пороге келейки, улыбается мне во весь рот. Кто ему зубы повыбил? В какой драке? Ретивый он монах; вид у него не монаший, а охотничий. Зимой он на лыжах близ Лавры ходит, зверя бьет. Монашки и мирянки на него заглядываются. Он любит смотреть на Луну в ночи.
— Милая!.. Здравствуй на веки веков, аминь!..
Он ведет меня в келью. Там мольберт. Палитра. Разбавитель в прозрачной банке. На газете разложены бутерброды с рыбой.
— Кисть бери!
Властен голос, радостен указующий перст. Смеются щеки, глаза в стрелах и лапах морщин, веселые белые зубы.
— Экая ты робкая, а с виду наглячка!.. Железо грудью протаранишь!.. Вот он лик, — уголь в пальцах отца Николая очерчивает чистый и четкий овал. — Вот он, горний свет. Малюй по нему чем хочешь. Какой угодно черной, страшной краской. Не замалюешь. Через все просветит.
Я весь белый день, до сумерек, тружусь над чистотой лика. Кисти стерты. Пот льет с меня градом. Я сижу перед мольбертом в мужских штанах, в мужском сюртуке, в мужской рубахе. Я чувствую себя мальчишкой-хулиганом, посягнувшим на материнский шкаф, где хранятся банки с драгоценным вареньем и медом. Я хочу зачерпнуть ложкой из всех банок. Они увязаны. На просвет в них — неземная сладость. Только испробовав варенье, ты научишься его варить. Только вкусив от радости и скорби сполна, ты…
— Хорошо! Отдыхай, Ксения!.. На эту ночь тебе задание. — Хриплый голос отца Николая летает надо мной, садится мне на плечи, как старый голубь. — Намалюй эскиз Тайной Вечери. Помни, рядом с Ним был Петр, он спрашивал Его: не я ли предам Тебя?.. У ног Его сидел мальчонка Иоанн… Иуду не забудь, с мешком сребреников. Ух, жадина. А может, бедняга. Это он… не из-за денег… Из-за…
Отец Николай не договорил. Схватившись рукой за сердце, стал оседать на пол келейки. Я бросилась к нему, поддержала, вывела его на свежий воздух. Весна бушевала вокруг. Все цвело, что только может цвести. Сирень, вишня, яблоня, черемуха, жасмин, рябина, и все это пахло одуряюще, и все билось и рвалось по ветру, и швыряло кипень лепестков нам в лица.
Подбежали монахи, подхватили Николая под руки, увели.
Я делала эскизы Тайной Вечери всю ночь. Иоанн получался у меня косоглазым; Иуда — слащавым красавцем. Петр, с белесыми кудерьками вокруг лысины, был похож на подвыпившего егеря. Я ломала кисти. Дергала себя за косы, пытаясь вырвать клок. Проклинала свою тупость, глупость, бездарность. Куда тебя понесло, шепотом кричала я себе. Мыла бы горшки в столовках. Подметала бы вокзалы. Клянчила бы милостыню на рынках. Вечеря не для тебя. Священная трапеза не для твоего куриного умишка, ручонок-граблей, сердчишка величиной с орех. Священная трапеза — для сильных.
Весенняя ночь быстро сошла на нет. Рассвело.
Изломав сто кистей, я погляделась в зеркало, висевшее в углу келейки.
На меня глядела распатланная, безумная седая старуха. Из-под губы торчали редкие желтые зубы. Лоб прорезали борозды кривых морщин.
— Вот оно тебе и все тут, — услышала я свой собственный голос. — Вот тебе и Тайная Вечеря.
— Эге — гей!.. Ксения! Просыпайся. Мы тебя сегодня поведем смотреть нашу подземную жизнь.
Она потянулась. Суставы хрустнули, вызвав пронзительную боль во всем теле. Она спала на земле, на цементе, на старых тряпках и досках, и ее ребра ныли, устав от жесткости и жестокости.
— Куда мы пойдем?.. Я не могу ходить. Я обезножела.
— О!. У нас тут куча развлечений. У нас есть свой кабак. Там музыка… ты сама увидишь, услышишь. Замечательные музыканты. Красивые блюда. Там даже есть один… как он сюда попал, мы не знаем… вроде тебя… Его сбросили сюда в шубе. Он так шубы и не снимал. Нам кажется, он из тех, что вращал Колесо, да взбунтовался. Его и прижучили. Он под шубой держит диковинный инструмент. О!.. такой, Ксения… его хочется лизнуть, до того он блестящий, золотой, а уж струны, а уж лаковое дерево!.. Мы не знаем, как он называется… Если ты не можешь идти, мы понесем тебя на руках…