Юродивая
Шрифт:
И зашуршали, осыпаясь, пух и перья и тонкая инородная кожа, и разорвалась, и сползла кровавыми лохмотьями, и вышла наружу из перьев, крови, оческов и клоков изорванной ветром одежды живая, нагая, храбрая женщина, осмелившаяся лететь и владеть, не убоявшаяся простора. И горбун, с сияющим лицом и глазами, полными слез, обнимал ее и целовал, как целуют икону, ее замерзшую худую грудь с торчащими костями.
— Мы поняли, — шептал он, — мы поняли. Мы переймем твое искусство.
— Это не искусство, — Ксения задыхалась, не отойдя от безумья полета, — это жизнь. Вы согласны жить? А не играть?
— Мы согласны.
— Мы думали… что мы живем, — сумрачно произнес толстяк, стаскивая с себя на морозе гимнастерку
— Нет! — Ксения застрясла головой, зажмурилась. — Я ничего не показывала никому. Я просто жила! Я просто жила эти несколько секунд! А вы… владыки…
Ее сокрушил тяжелый, захлебный кашель. Она согнулась, держась за горло, и из ее груди вырвалось совиное клекотание.
— Идем, — властно сказал горбун, — тебе нужен коньяк. Магистр! Дай хлебнуть ей из фляги.
Глоток, еще глоток. Забытье. Метель. Поземка. Синие звезды, осыпающиеся с небес ей в волосы, набивающиеся в задыхальную глотку.
Ее внесли в быстроходную кабинку и вознесли наверх, под железную крышу.
Впервые за последние годы она уснула сном без сновидений.
Толстяк заботливо подстелил ей под голову ее скомканную родную мешковину, всю облепленную кровавыми совиными перьями. Она лежала вольно и бесстыдно, и мужчины, глядя на ее нежное исхудалое тело, молча молились: отведи от нее беду. Дай ей радость и волю.
Люди, носившие железные маски, думали, что они, объединившись, смогут противостоять царству невидимок, губящих народы земли. Они мнили себя спасителями, не ведая о том, что мнящий себя спасителем всегда уподобляется врагу своему. Ксению, когда она очнулась после трехдневного мрачного сна, хорошо кормили; ей рассказывали, чем занимаются Владыки Мира, и у нее волосы вставали дыбом, но она не роняла ни слова. Она молча, как губка, вбирала известия и события; ничто не отражалось на ее сосредоточенном, спокойном лице. Она расчесывала свои длинные косы деревянным гребнем, подаренным ей горбуном, и пыталась курить трубку, так же, как он, но после двух-трех затяжек закашливалась и отшвыривала трубку в угол. Люди в масках не могли добиться от нее ничего. «Научи нас! — просили они. — Нам нужно твое могущество!» Ксения молчала и улыбалась. Тогда они меняли тактику. «Ты, собака!.. — вопили. — Разрядим всю обойму в твою упрямую башку!.. Учи!.. Считаем до трех: раз, два…» Они опускали оружие, изрыгая проклятия. Они видели, что смерти она не боялась. Они понимали, что заловили не женщину, а… названия они ей не могли подобрать, не их ума дело это было.
«Ни на что не надейся, — втолковывал ей горбун, — мир все равно разделился. Мир раскололся. В мире объявилась великая щель. — Он скалился и облизывался. — Туда уходит воздух. Уходит любовь. Уходят народы и времена. А по обе стороны щели — они и они. И те и другие — преступники». — «А вы разве не преступники?» — подавала голос Ксения, устав молчать и слушать. «Да. Возможно. Скорей всего. Преступники», - жестко рубил горбун, и дым от трубки обволакивал Ксению запахом жженой вишневой коры. «Разумеется, преступники. Тут уж ничего не поделаешь. Мы поняли, что бороться со злом можно, только пользуясь злом. Иного пути нет. Мы сознательно идем на зло. Мы обучаемся злу. Разве тебя не напугало Колесо? Разве ты не хотела бы его уничтожить? А вместе с Колесом — и тех, кто его изобрел, кто бросает ему пищу, кто врет бедным, что огни будут царями, а на деле гноит их под землей, выводя во тьме и мраке поколения детей-тлей, детей-пауков, детей-мокриц?!.. Мы пробовали — добром. Мы погорели на добре. Мы пробовали не делать ничего. Недеяние — роскошь природы. Мы складывали руки на животе и думали: вот сейчас они, злые преступники, сами умрут, проживут свою гнусную жизнь и уйдут навсегда, а мы… Дудки! Преступники плодили преступников! Они рожали их! Они обучали злу простых людей, залавливая их на улицах, сажая в клетки, науськивая, научая не бояться вида крови, запаха денег, крика пощады! И Сатана торжествовал, Ксения! И мы поняли… что, если не остановим его торжествующий, широкий шаг, то МЫ САМИ станем его детьми!»
«А разве вы ими уже не стали?» — искренне изумлялась Ксения.
«Как ты можешь так говорить! — ярился горбун. — Сатана рядом с нами! В брате! В сыне! В друге! В торговке на улице!.. В школьном учителе, что вдалбливает в тебя старинный урок!.. В соседке, что, бранясь с тобой, излучает черные токи, и, если у тебя нет защиты, ток Сатаны идет через тебя, и внутри тебя начинается порча, гниение, распад, ты распадаешься на сотни и тысячи черных вонючих катышков, и ты себя не соберешь уже никогда, как бы ты, стремясь себя упасти, ни ходила в церковь, не крестила несчастный лоб свой!..»
«И во мне Сатана тоже?» — вопрос Ксении замерзал на ее губах и обдавал горбуна лютым холодом.
Он молчал.
Молчал долго.
Молчал бесконечно.
Тогда Ксения приходила ему на выручку.
«Договаривай: и во мне», - без тени испуга отчеканивала она, и горбун тряс головой, отрицая это, мучительно морщась, страдая, сверкая в лицо Ксении глубоко посаженными цепкими глазами.
«Нет! Нет! В тебе — нет! Иначе ты бы не полетела! Иначе ты бы не сотворяла в миру дел своих! Иначе не вставали бы из гробов мертвецы, если бы…»
Ксения ложилась на пол ничком, показывая всем телом, что окончен бесполезный разговор.
Горбун тихо вставал и уходил. Он упражнялся в стрельбе и ходил ежедневно на стрельбище, устроенное на излете крутого выгиба заметеленного тундрового бока с выпирающими ребрами выветренных камней. Он стрелял метко. Ксения с балкона видела, как он, целясь, вскидывал черный кольт, как ветер шевелил у него надо лбом, над черным металлом маски, редкие светлые волосенки. Бил он без промаха. Все пули бывали всажены в «десятку».
Они захотели показать ей устройство мира.
«Знаешь, девочка, время приспело, — процедил горбун, заталкивая за пояс ножи в чехлах, проверяя, крепко ли приторочена кобура к портупее. — Ты должна это видеть. Ты сможешь выдержать это видение. Ты думала, все так просто? Просто только манную кашу на воде варить. И то непросто. Этому учатся. Я лелею надежду. — Он вздохнул, сощурился. — Когда ты увидишь устройство мира, ты сама захочешь нам помочь. Мы без тебя никуда. Мы поймали тебя, птица. Ты наш ангел бескрылый. Ты наше Сияние. Если кто будет тебя у нас отнимать — пусть прощается с жизнью и настоящей, и со всеми будущими жизнями. Ему не поздоровится. Собирайся!»
Собираться ей было нечего. Все ее было на ней и при ней.
Горбун взял с собою в черный вертолет, кроме Ксении, команду из пяти человек. Ксения мысленно окрестила их: Толстяк, Сухорукий, Коромысло, Надменный и Звезда. У Звезды был шрам на щеке в виде звезды. Надменный был весь увешан оружием. Под железной маской угадывалось красивое надменное лицо. Сухорукий к тому же был левша. Он держался за свой старый вальтер левой рукой, и слева на боку висело оружие. У Коромысла были плечищи необъятные; на одном он мог бы унести Ксению, на другом — другую девицу. Толстяк снабдил себя автоматом новейшей конструкции, рацией, коротким музейным мечом в ножнах; он был весь, с ног до головы, облеплен, как металлическими мухами, бляшками и нашлепками, в которых угадывались маленькие передатчики; ножищами, ножами и крохотными ножичками, торчащими из карманов, подобно сушеным серебристым рыбкам. Мальчики играли в игру. Мальчики знали о существовании в мире Зимней Войны. Но превыше всего они любили в мире себя и свою игру. Они свято верили в то, что их миссия самая святая. Они молились, прежде чем идти в бой.