Южане куртуазнее северян
Шрифт:
— Хороший олень, — заметил превосходящий всех граф, натянуто улыбаясь. Мари жалобно воззрилась на Кретьена, тот только пожал плечами. Его как раз не удивляло желание друга молча подумать о своем — сам он так делал всегда, когда что-то писал.
— А что ты сегодня делал? — спросила Мари как ни в чем не бывало, глядя при этом не на супруга, а на пламя свечей.
— Да так. С оруженосцами занимался. Ничего оруженосцы. Особенно этот… как его… Не помню.
— Жеан? — спросил Кретьен с интересом, отрезая себе еще мяса. Сам он интересовался успехами юношей, а в судьбе некоторых, например, вот этого Жеана, принимал особое участие. Хороший мальчик, сын доброго знакомого, храбрый и вежественный…
— Да-да,
Беседа явно не клеилась. В молчании расправились с оленьим боком, Мари даже не хотела жаворонков и пощипывала виноград. Светлое лицо ее затуманилось. Она была в простом полотняном шенсе с вышивкой по вороту, без шелкового платья, и тесный жилет, облегающий фигуру, она тоже не надела на простой семейный ужин; волосы ее, придерживаемые только тоненьким обручем, сейчас казались совсем темными. Так бывало всегда, когда юная графиня грустила; а в радости ее локоны сияли и бывали чуть ли не золотистыми.
Чтобы развеять ее печаль, Кретьен скатал хлебный шарик и вместе с рифмой — так они часто делали — бросил его в госпожу. Шарик мягко ударился о ее плечо и отскочил на стол. Анри вздрогнул.
— Донна Оргелуза, рифма на «Ланселот»!
— Сел на коня спиной вперед Великий рыцарь Ланселот! —оживилась Мари, посылая хлебный катыш обратно через стол.
— То королеву не спасет, Зато ей радость принесет! —не сплоховал и Кретьен, ловя шарик и возвращая даме обратно — с учтивым поклоном. Она улыбнулась, протянула руку… протянула руку через стол… Их пальцы соприкоснулись, чуть помедлили. Это Анри показалось — или у Мари едва дрогнула рука?..
Он осушил еще один кубок и потянулся за кувшином. Как же Анри мог раньше не замечать, сколь похожи у них руки? Точеные, с тонкими изящными пальцами, будто специально созданными для колец… Только у Кретьена — больше, и более мужественные, не такие полупрозрачные, а в остальном — то, что называется «аристократические руки», мужской и женский вариант. Такие на миниатюрах рисуют. Не то что длани самого Анри — двое граблей, широкие, короткопалые, все в мозолях, такими только меч держать или кубок на пиру, а перо — уже не получится… И вообще — как Анри мог не видеть, сколь эти двое похожи?.. Оба столь утонченно красивые, как две птицы редчайшей породы, оба сейчас радуются утонченной же стихослагательской забаве, понимая друг друга с полуслова, и смех у них похожий, и любят они одни и те же вещи, красивые вещи, которых Анри никогда не сможет понять и с ними разделить… Он был чужим, лишним за этим столом, укрытым тенью в королевстве света; как он мог быть таким слепым, чтобы не понять этого давным-давно?.. Нет, Анри по-прежнему не подозревал никого, не хотел и не смел подозревать — просто совершенно отстраненным взглядом он вдруг увидел, какую красивую пару составили бы Кретьен и Мари. Воистину пару, эти двое людей из одного теста — видно, одно тесто у Господа идет на поэтов и принцесс.
…А на грубых воинов с рублеными лицами, которые способны только оглушать врагов ударом по шлему да трубить в басовитый рожок что есть мочи, идет другое тесто. Пожалуй, даже не тесто, а тяжелая красная глина.
…И разница в возрасте между ними меньше. Анри над этим никогда не думал, а теперь задумался — и понял с небывалой ясностью: между Кретьеном и Мари — десять лет. Тридцать и двадцать — вовсе не то, что двадцать и сорок. Хотя бы по одной этой причине им всегда будет легче понять друг друга. И даже сейчас, даже в минуту острой сердечной боли Анри успел горько пожалеть, что все получилось именно так, и его двое самых любимых людей, столь подходящих друг другу, никогда не будут счастливы так, как могли бы. Но неужели… это могло бы быть правдой?..
И внезапно Анри словно увидел их издалека — ясных, блещущих светом своей радости, как они берутся за руки, соприкасаются губами — да, это в самом деле могло бы быть так.
…От тяжкого забытья его пробудил звук собственного имени. Не имени — прозвища (до чего глупого и напрасного, Бог ты мой!), и произнес его голос Мари.
— …Но что ж так мрачен Оргелуз? Ужель наш тройственный союз Был омрачен…Договорить она не успела, и мир никогда не узнал, какую еще рифму подобрал ее тонкий ум. Анри вскочил из-за стола, опрокинув пустой уже, тяжело зазвеневший кубок, и вылетел прочь. Он промчался по залу, топая, как целое турецкое войско, и так громыхнул дверью, что, кажется, весь замок содрогнулся.
Мари вскочила, прижимая руки к груди. Взгляд ее резко стал беспомощным; Кретьен, растерянно разведя руками на ее немой вопрос, бросился за другом следом. Дверь грохнула еще раз, Мари вздрогнула и опустилась обратно в кресло.
…Своего друга и господина Кретьен нашел сразу же за дверью; Оргелуз стоял, прижимаясь лбом к холодной стене и проклиная себя за несдержанность. Кретьен в темноте коснулся его плеча рукой, прекрасной своей рукой, — и тот весь передернулся.
— Анри… Прости, что я так навязчив, но больше я тебе не верю. Повторяй сколько хочешь, что все хорошо. Что случилось, в конце концов, ты можешь сказать?.. Кто-то тебя чем-то оскорбил?.. Может, я или… Мари?..
Мари. Вот как ее имя звучит в твоих устах.
Анри оторвал лицо от стены и долго смотрел ему в глаза. В коридоре замка было темно, только из-под двери падала полоса света; глаза Кретьена, большие, честные и даже в темноте очень светлые, блестели от волнения. Это искренняя тревога за друга, будь я проклят.
— Знаешь… — медленно произнес граф, отстраняясь, — в самом деле, я не могу сказать. Ты тут ни при чем, — быстро солгал он — в темноте легче лгать! — ни ты, ни Мари. Мне просто надо подумать над… одной вещью.
— Ну, хорошо. Как хочешь. Только…
— Прости, — быстро отодвигая друга в сторону, прервал его Анри, — иди, заканчивайте ужин… без меня. Я скоро приду, мне надо… побыть одному.
— Но Анри…
Однако Анри уже не слышал его, он уходил прочь, и в темноте Кретьен не успел разглядеть выражения его лица. Он посмотрел вслед другу, чувствуя себя последним дураком, и толкнул дверь в трапезную, чтобы войти.
Мари сидела, опустив лицо, опираясь лбом на тонкие руки. Вид у нее был донельзя горестный. Кретьен подошел к своей Оргелузе, бодро улыбаясь, как сорок пять счастливых женихов и невест одновременно.
— Оставьте, донна, скорбь свою, Ведь ваш супруг не пал в бою! Пустяк — он думой удручен, А думать непривычен он…Мари покачала головой. Лицо ее — (самое прекрасное лицо на свете) — не стало веселее.
— Неправы вы, мессир Простак!
Все это вовсе не пустяк. Эрек чинил жене обиду, Но первой все ж была Энида! Должно быть, то моя вина, Что муж мой… не допил вина…