Южный комфорт
Шрифт:
Она снова, как и в начале их прогулки, молча погладила ему руку.
– Позови меня, когда будешь идти на ужин. Я на втором этаже через комнату от тебя. На второй мне еще в прошлом году посоветовал Корифей. Он такой добрый! Все рвутся на третий, к нему, а он молча наблюдает, дает им выразить себя до конца, хочет увидеть глубину их унижения и падения. И этого Племянника он презирает так же, как и ты... Как и я... И Солнышком назвал меня он... Ты заметил: тут всех как-то называют. Он меня - Солнышком.
– Потому что ты и есть Солнышко.
– Если бы! Ну, до вечера!..
Они
И только исчезла Наталка в подъезде, только Твердохлеб проводил ее взглядом, как что-то в нем забило тревогу, заклокотало, закричало: "Что же мы делаем? Что мы делаем!" Едва не бросился вслед за Наталкой - догнать ее на лестнице, схватить за руку, умолять: "Не бросай меня! Не бросай!"
Смешно и страшно.
Смутное предчувствие хлынуло на него в черной тоске и безнадежности. Как у приговоренного к смерти, который надеется на чудо, на прощение и милосердие до самого конца. Но когда звучат железные слова приговора, его душу наполняет такая всеобъемлющая и такая жестокая пустота, что он умирает в ней (хотя тело еще живое), и хотя еще слышится где-то в диких безмерностях пустоты то ли стон, то ли плач, то ли просто хныканье, нет уже там ничего человеческого, даже животного, только возрождается что-то как бы за пределами речи, крика, боли, за пределами живого мира и целой жизни.
"Что со мной?
– подумал Твердохлеб.
– Что это со мной? Разве я сегодня не самый счастливый из людей?
А может быть, самый несчастный?"
Он отправился слоняться по терренкурам, перемерил все маршруты восемьсот метров, тысяча двести, три тысячи четыреста, до Кушки пять тысяч километров, до станции Мирный - пятнадцать тысяч, до базы киевского "Динамо" - немногим меньше. Проделки какого-то шутника, написавшего эти смешливые данные на указателях терренкуров, вроде бы развлекли Твердохлеба, но так только казалось, и когда настало время звать Наталку на ужин, тревога его возросла еще больше, перейдя в отчаяние и панику.
Чуть ли не ощупью поднялся он по лестнице на второй этаж, расталкивая руками, всем телом, всей своей встревоженностью холодный туман исступленности, искал двери Наталкиной комнаты, ничего не замечал вокруг, не видел, не слышал, потому и не смог заметить, что с противоположной стороны коридора, легко сбежав с запасной лестницы, ведущей на третий этаж, в игривых перескакиваниях приближается к тем же дверям нечто джинсово-модно-перемодное, нечто нахально-пронырливое и проныристое, нечто суетно-несусветное.
– А-а, Прокурорчик-чик-чик!
– как нож, входящий в тело, и тут же метнулось, надвинулось в запахах дорогих лосьонов и сигарет, ударило каменно, толкнуло в горло, в грудь, во все тело, и мир померк и раскололся чернотой, а в эту черноту безотчетно провалилось Твердохлебово сознание, только на самом его краю болезненно билось: "Что это со мной? Что это со мной?"
Тогда он еще не знал, что это жизнь, ибо в следующий момент все для него померкло.
Минули тысячелетия, вечность пронеслась над мирами, пока он почувствовал в своем черном я безнадежном одиночестве какие-то теплые, ласковые прикосновения, какие-то отпечатки нежности и неземного блаженства. Может быть, так печатают ангелов на небе, если есть ангелы, и есть небо, и если кто-то ждет их на многострадальной земле для надежд и милосердия?
Он еще не знал, жив или мертв, ничего не знал и ничего не мог, не мог раскрыть глаз, увидеть и понять, к нему возвратился только первичный дар неосознанного ощущения, но и этого ему было достаточно, чтобы знать: его целуют и плачут над ним.
Тогда он сделал наибольшее усилие, встрепенулся и, кажется, ожил, увидя, что это Наталка, которая стоит возле него на коленях, держит его голову, целует голову и плачет. Он хотел сказать ей: "Не плачь. Что ты?" но не смог, а только сам заплакал, отчего Наталка залилась слезами еще сильнее.
И хотя все у Твердохлеба сосредоточилось только на том, чтобы как-то утешить Наталку, он успел заметить, как что-то змеино извивается вокруг него в холодной гадючести, в отвращении и мерзости, ползает, всхлипывает и ноет так же, как ныло в нем совсем недавно страшное предчувствие. Он хотел спросить Наталку, кто там ползает, но сделать этого не смог, не было сил, не возвратился еще на землю, а был, где печатают ангелов священными печатями высоких предназначений и великих миссий и где живут его чистые-пречистые негорюйчики.
Хоть и неосознанно, но он рвался на землю! Земля стояла у него перед глазами, вся в солнце и травах, а посреди нее золотой Киев, и века над ним, и дух, и бессмертие человеческое!
Жить!
Он уже был в своей комнате, лежал с компрессами, с кислородными подушками, суетились люди в белых халатах, нежной тенью нависала над ним Наталка, Корифей по-отцовски сжимал ему плечо, говорил что-то такое человеческое и мудрое, что Твердохлебу стало не по себе за то ослепление, которое нашло на него, когда он прибыл в "Южный комфорт".
– Ну-ну, - гудел Корифей.
– Казацкому роду нет переводу. Да разве мы бы вас отдали кому-нибудь? Да никогда! Правда ведь, Солнышко? Скажи ему, доченька.
А она молчала, только металась белой ласточкой меж всеми и над Твердохлебом, меж своей мукой и над своей обреченностью. И Твердохлеб ничем не мог ей помочь.
Их наконец оставили одних, она снова плакала и целовала, целовала и плакала, исповедовалась перед ним, искала слова и не могла их найти.
– Когда уже все наполнилось тобой и я поверила, что это уже навеки, мне снова суждено остаться одной, потому что между нами пролегло несчастье, как проклятие, и через него не переступишь, его не забудешь, никуда не отодвинешь. Наверное, я приношу несчастья всем, кто ко мне приближается. Помнишь нашу первую встречу и оперу Верди? У меня холодная душа. Мне нужно бежать от всех. Я делала это, никому не поддавалась, а потом вдруг забыла и вот расплата. Прости меня, Федор, но я должна бежать, бежать от твоего лица, от твоего голоса, от твоей справедливости и доброты.