Южный Урал, № 12
Шрифт:
Погремушко, оглядев бруски, выразил свое одобрение результатами закалки.
Только Лаптев пренебрежительно кинул брусок в угол цеха, за печь.
— Федот да не тот. — огорченно вздохнул он.
— Чем это не тот?! — набросились Елена и Погремушко на Лаптева. — Чем?
— Тем, что я ожидал лучшего.
— Та мне ж некогда ожидать лучшего! — воскликнул Погремушко. — У меня опять каждый день до десятка коничек изгорать стали! Давай завтра переключай трубы на рабочую печь и все!
Подошел дядя Вася и,
А Лаптев стоял на своем: результаты плохие, установка может дать закалку светлее.
Наконец Погремушко сдался.
— Ну бес с тобой! Упрешься — не сдвинешь. Но только давай договоримся: вот тебе еще неделя сроку и все, конец твоим опытам. Цех и так больше ждать не может.
— Хорошо, пусть будет неделя, — согласился Лаптев, снова отходя к установке.
— Лена, — обратился он к ней, — мне сейчас некогда, сходи, пожалуйста, к нашим в бюро, покажи первый результат.
— Ух, обрадую! — воскликнула Елена, забирая брусок.
В бюро сидела одна Капитолина Кондратьевна, чем-то сильно озабоченная.
Елена положила образец перед начальницей на стол и воскликнула:
— Вот, Капитолина Кондратьевна, светлая закалка!
Волоокова осторожно, с недоверием поднесла брусочек к глазам.
Елена в нетерпении впилась взглядом в ее лицо, ожидая похвалы.
При взгляде на серенький, совсем без окалины брусочек Капитолина Кондратьевна оживилась. Ее озабоченное, недоверчивое лицо прояснилось, наполнив ликованием сердце Елены.
Но затем тень грусти снова легла на лицо начальницы, сделав его тусклым и как-то сразу постаревшим.
— Да, неплохо, — тихо уронила она, опуская брусок на стол. — Неплохо.
— Какое неплохо! — возмутилась Елена. — Замечательно!
— Ну, до замечательного еще далеко, — слегка нахмурилась Волоокова, — но все же неплохо, — и вздохнула.
— Вот вы теперь вздыхаете, — обиделась Елена. — Когда-то вы говорили: совсем ничего не выйдет. Теперь вышло — так вы опять недовольны.
Волоокова долго сидела, не поднимая глаз на Елену, пораженная ее прямым упреком.
— Знаешь, Лена, — тихо, потупясь, проговорила она, наконец. — когда-нибудь, когда у тебя будет за плечами столько же лет опыта, сколько у меня, и к тебе придет человек сделать то, что не смогла сделать ты сама, — может быть, тогда ты меня поймешь. И, наверное, тебе так же, как и мне сейчас, будет грустно видеть подтверждение своей ошибки.
Шли дни. Лаптев и Елена бились у опытной установки. Но все попусту. Поверхность деталей получалась серая, иногда пестрая, с темными разводами и узорами. Мир и согласие между Еленой и Лаптевым стали постепенно нарушаться. Елена настаивала на том, чтобы переключить установку на рабочую печь и покончить, наконец, с браком коничек. А Лаптев стоял на своем: установка несовершенна,
Волоокова, та вообще ничего не хотела-слушать о дальнейших опытах и переделках.
Нелегко было и Лаптеву. Слушая доводы Елены, убеждения Погремушки и советы Волооковой, он иногда сам начинал сомневаться в своей правоте. Горькие мысли томили его. Установка, в которую он вложил столько труда и энергии, с которой связал столько надежд и планов, — обманула его. И он мучился: в чем же все-таки дело? Почему поверхность стали, вместо светлой, получается матовой, серой, иногда даже пестрой с серыми разводами?
Замкнувшись, хмурый, неразговорчивый, Лаптев из последних сил днем возился с установкой, а вечером дома, ожесточенно сжав руками голову и выкуривая несчетное число папирос, сидел над схемами. И все напрасно. Установка не давала того, что он хотел, и он не знал, что делать дальше.
Дядя Вася острее всех переживал неудачи Лаптева и хоть не подавал виду, от души ему сочувствовал. Он видел, что эти неудачи угнетают инженера, что тот готов вот-вот пасть духом, бросить все опыты и остановиться на немногом уже достигнутом.
Дядя Вася замечал, как Лаптев с каждым днем становился все угрюмее и неразговорчивее.
Старый термист понимал, что он должен, даже обязан, теперь как-то помочь инженеру, у него были кое-какие соображения, но высказать их прямо он стеснялся — не хотелось обижать Лаптева.
Отпущенная начальником цеха неделя срока подходила уже к концу. Безуспешно испробовав все режимы закалки, Лаптев сидел у своей установки и, удрученно сгорбившись, зажав руки в колени, бесцельно смотрел в пол. Ничего не получалось.
Дядя Вася тихонько подошел к нему, тоже сел рядом на железную табуретку и принялся так же глядеть в пол, как бы стараясь понять, что это там рассматривает инженер.
Так, помолчав минуту, он спросил:
— Думаешь, Тихон Петрович?
— Нет, дядя Вася, уже не думаю. Все передумал.
— Э-э, плохо! — огорченно замотал головой дядя Вася. — Думать надо.
— Все уже перепробовали, все проверили. Газ совершенно чистый, никаких примесей. Чистый, а детали темнеют! Отчего темнеют, раз газ чистый?
— Кого спрашиваешь? — сморщился дядя Вася. — Сколько лет учился, старого бабая спрашиваешь! Моя дочка скоро доктор будет! Хирург! Меня ничего не спрашивает, сама рассказывает. Мы, говорит, батя, никакой чистоте не верим. Руки чистые — спиртом моем, инструмент чистый — кипятить кладем, чтоб еще больше чистый был. Халат чистый — каждый день два раза стираем. Если раз чистый, то два раза — еще чище будет.
Лаптев смотрел на дядю Васю внимательно, стараясь понять, что предлагает этот старик, за спиной которого огромный опыт.