Z значит Захария
Шрифт:
Когда я передала гостю, что показал счётчик, он застонал и прикрыл глаза ладонью.
— Сто восемьдесят! — произнёс он. — А я сидел в этой воде почти десять минут. О Господи. Должно быть, я получил триста «эр». Может, больше.
— Что это значит? — спросила я.
— Лучевая болезнь. Это очень плохо.
— Но ведь вам стало лучше.
— Болезнь проходит через несколько стадий.
Он много чего знал о лучевой болезни; вероятно, изучал этот предмет ещё до войны. Первая стадия, тошнота и рвота, длится только один день и быстро проходит. Затем наступает вторая стадия: радиация вызывает то, что он назвал внутриклеточной ионизацией, и вот она-то и наносит организму основной урон. Это значит, что часть молекул в клетках тела разрушается, так что клетки больше не могут нормально функционировать, не могут расти и делиться. И ещё это значит, что через короткий промежуток времени — два-три дня, может, чуть больше — мой гость заболеет гораздо сильнее. У него очень повысится температура, а поскольку клетки крови ослаблены и не могут воспроизводиться, разовьётся анемия. Хуже всего то, что он утратит всякую способность сопротивляться бактериям и прочим инфекциям; возникает реальная опасность воспаления лёгких, и он станет чрезвычайно восприимчив к малейшим загрязнениям пищи и воды.
— Будет очень плохо? — спросила я. — Насколько плохо?
Собственно, я имела в виду, не помрёт ли он, но говорить это, мне, само собой не хотелось. Он понял.
— Ты знаешь, что такое «эр»? Это «рентген», единица измерения радиации. Если я получил дозу в триста «эр», я, может, и выживу. Если четыреста или пятьсот... ну, тогда надежды нет.
Он произнёс это спокойным, будничным тоном, как будто это не его касалось. Случись такое со мной — я бы билась в истерике. Однако я постаралась держать себя в руках и тоже смотреть на дело с практической точки зрения. Поэтому я сказала:
— Пока вам лучше, расскажите, что я должна буду делать. У вас есть какие-то лекарства? Чем вам можно будет питаться?
Он взглянул на пузырёк с таблетками, так и стоявший на полу там, где я его поставила.
— Эти не помогут. Не сейчас. Нет, лекарства не существует. В больнице применили бы переливание крови и внутривенное введение питательных веществ.
Это мне, конечно, недоступно; очевидно, что я не смогу толком ничего для него сделать, пока не увижу, как развивается болезнь. Единственное, что он знал определённо на данный момент — это что у него будет очень высокая температура и анемия. Возможно, но не обязательно, у него проявится какая-то форма инфекции, типа пневмонии или дизентерии. Я смогу сделать только одно: постараться не допустить развития этой побочной инфекции. Надо будет кипятить и стерилизовать всё, что он ест и из чего ест, совсем как для младенца. Когда я пригоню обратно коров и кур, можно будет давать больному молоко и яйца — они сытные и легко усваиваются.
И если у него хватит сил, чтобы ходить, завтра нужно будет перевести его в дом. Он может спать на кровати в комнате Джозефа и Дэвида. В доме посуше, потеплей, да и мне будет легче ухаживать за ним.
Я только что осознала, что после всего случившегося так и не знаю его имени.
Глава 6
29 мая
Его зовут Джон Р. Лумис, химик из Итаки, штат Нью-Йорк, где располагается Корнельский университет [2] ... вернее, где он когда-то располагался.
2
На всякий случай для тех, кто позабыл: Корнельский университет — один из крупнейших и известнейших университетов США, входит в элитную Лигу плюща. Очень престижное научное и учебное заведение.
Этим утром больному стало значительно лучше — настолько, что я начала сомневаться, действительно ли он снова заболеет. Но он сказал, что это нормальное течение лучевой болезни. Оказалось, что мистер Лумис настоящий эксперт в этой области. Собственно говоря, до некоторой степени поэтому он, можно сказать, выжил и сумел проделать весь путь до нашей долины.
Я проснулась рано в приподнятом настроении: теперь мне есть с кем поговорить, пусть он и очень болен. Наносила воды, нагрела её и приняла ванну — давненько у меня не было такой возможности. (Я делаю вот что: выливаю в ванну пару вёдер горячей воды — когда наловчишься, этого вполне достаточно, чтобы очень даже неплохо вымыться). Потом надела красивые брюки. Что ни говори, мой гость — какая-никакая, а всё же компания, так что, решила я, следует принарядиться. Взглянув на себя в зеркало, я даже слегка смутилась, но это просто потому, что привыкла видеть себя в мужских джинсах.
Накануне, прежде чем лечь спать (снова в своей комнате), я отправилась на птичий двор, открыла ворота и рассыпала по земле немного зерна. Сегодня утром, одевшись, вышла и взглянула — как и ожидалось, куры пришли обратно, а в курятнике обнаружились три свежих яйца. Я сварила их, поджарила последнюю из своего запаса кукурузных лепёшек, приготовила кофе и открыла банку с томатным соком. Получился очень даже приличный завтрак. Поставив всё это вкупе с вазочкой малинового джема на поднос, я понесла еду в палатку. Солнце только что поднялось над восточным склоном — значит, сейчас около восьми тридцати. Где-то в глубине долины каркали вороны. Я была счастлива.
К моему удивлению, гость сидел у входа в палатку.
— Вам лучше, — сказала я.
— Пока да, — согласился он. — По крайней мере, думаю, смогу чего-нибудь поесть.
Я поставила перед ним поднос. Он уставился на него.
— Вот это да, — сказал он. Вернее, прошептал.
— Что?
— Да всё это. Свежие яйца. Тост. Кофе. Эта долина. Ты — совсем одна здесь. Ты здесь совсем одна?
Похоже, это был ключевой вопрос, и мой гость задал его с некоторым подозрением, как будто я — или ещё кто-то — пытаемся его разыграть. Но теперь-то запираться незачем.
— Да, одна.
— И ухитрилась остаться в живых? Да ещё держишь кур и коров?
— Это не очень трудно.
— А долина... Как это возможно?..
— Да я, честно говоря, и сама не понимаю. Ну разве что... Люди всегда говорили, что в долине свой особый климат.
— Метеорологический анклав. Что-то вроде инверсии. Полагаю, теоретически такая возможность существует. Но шансы на это...
Я прервала его:
— Вам лучше бы начать кушать. Всё остынет.
Если он потом так разболеется, что не сможет есть, то пусть сейчас наедается впрок, запасает силы. Что касается долины, я сама не раз ломала голову над её загадкой, особенно первые несколько месяцев, когда всё ещё опасалась, что смерть проникнет сюда извне. Но этого так и не случилось. Какой смысл называть это «теоретической возможностью», если ты сидишь прямо в середине этой самой возможности? Так я думала, пока он ел — я тогда ещё не знала, что он учёный-химик. А учёные не склонны принимать что-то на веру — они стараются докопаться до сути.
Гость принялся за еду. Затем назвал своё имя. А я, само собой, назвала своё.
— Энн Бёрден, — повторил он. — А кто ещё жил в этой долине?
— Наша семья. И ещё пара — владельцы магазина, мистер и миссис Клейн.
Я рассказала, как они все уехали и не вернулись. Ещё рассказала про амишей и про то, что мой отец видел в Огдентауне.
— Полагаю, они заехали слишком далеко, — сказал он. — Очень трудно вовремя остановиться, особенно поначалу. Уж я-то знаю. Надежда толкает тебя дальше. Ну и, конечно, это ведь случилось вскорости после конца войны, так что там ещё оставался нервно-паралитический газ.
— Нервно-паралитический газ?!
— Именно он и убил большинство людей. Так, пожалуй, лучше. Они просто уснули и не проснулись.
На путешествие от Итаки до моей долины у него ушло десять недель; и за весь путь, за всё это время он не встретил ничего живого — ни людей, ни животных, ни птиц, ни деревьев; даже насекомых — и тех не было; лишь бурая пустыня, тихие шоссе и мёртвые города и посёлки. Он уже готов был сдаться и вернуться туда, откуда ушёл, когда одним поздним вечером вдруг перевалил через гряду холмов и уловил в неясной дали что-то сине-зелёное. Сначала он решил, что это озеро, и, как и все остальные встретившиеся ему на пути озёра, мёртвое. Но наутро, когда стало светлее, он понял, что это иная зелень, что это цвет, который он уже почти позабыл. Как я и полагала, он так до конца и не поверил своим глазам, но всё же решил исследовать поближе. И лишь перейдя через Бёрден-хилл, путник убедился, что ему удалось найти место, полное жизни. Я сама была тому свидетелем; именно тогда я впервые увидела этого человека.