За аравийской чадрой
Шрифт:
Мне предложили обосноваться в том же самом дворце, в котором я жил прошлый раз. Внутреннее убранство комнат почти не изменилось за эти годы. Та же обстановка, те же краски, тот же выцветший портрет старого султана Авадха бон-Салех бен-Галеба, который недавно умер и уступил престол сыну Амиру Авадху; те же бедуинские ковры на полу. По этим коврам редко ступают, и, когда мне надо было расписаться в книге для гостей, я перелистал всего несколько страниц, чтобы найти ту, на которой я расписывался прошлый раз.
Итак, здесь все осталось по-старому. Остался и Ниангара — слуга, который был рабом султана…
Утром
Шесть часов утра. Восходящее солнце лишь позолотило край облаков, когда полсотни каноэ вышли в море. Море еще совсем черное, но скоро на его вздыбленной зыбью поверхности возникает серебристое сияние утра. Маленькая флотилия то исчезает между волнами, то снова взлетает на белых гребнях. Над некоторыми лодками появляются крошечные четырехугольные паруса размером около одного квадратного метра, но большинство рыбаков просто гребет своими пагаями, которые напоминают большие леденцы. Через час лодки уже возле отмелей, где можно начинать лов рыбы.
Над морем летают чайки, держась ближе к берегу. Здесь мелко, и нередко огромные волны обрушивают каскады воды на прибрежные камни. Однако у птиц изумительно развито чувство опасности; и если вы видите, как стая чаек взмывает вверх, значит, следующая волна таит в себе угрозу.
Вскоре после восхода солнца обитатели окрестных оазисов начинают стекаться в город. Это длинноволосые, длиннобородые бедуины, голые по пояс; их тела расписаны черной или синей краской. На поясе они носят большой нож с изогнутым лезвием, который им дороже всего на свете. Как правило, его рукоять — подлинное произведение искусства, она украшена жемчугом и разноцветными камнями, но теперь это грозное оружие чаще употребляется за трапезным столом, чем в схватках с неприятелем.
Женщины, которые идут в город, завернуты в черные покрывала, а на некоторых еще красная или желтая чадра. Даже руки у них закрыты, и, когда они идут, видны только ступни ног. Некоторые женщины проделывают в чадре отверстия для глаз. И все они что-то несут. Обычно это какая-нибудь зелень из сада или сено для коз, которых они ведут за собой.
Просыпается жизнь и на площади, где стоят верблюды. Раздаются окрики погонщиков, которые никак не могут совладать с упрямыми животными. По утрам у верблюдов долго не проходит «хандра».
Пожалуй, ни одно животное не просыпается утром в таком плохом настроении, как верблюд. Что бы ни делал его хозяин, верблюд все время упрямится. Он не хочет, чтобы на него навьючивали поклажу. Не хочет подняться на ноги. Не хочет, чтобы возле него находились люди. Он не только злобно шипит, когда кто-нибудь приближается к нему, но кусается и лягается, да еще так сильно, что без труда может сломать ногу взрослому мужчине. Укус его тоже удовольствие не из приятных, и многие бедуины надевают на верблюдов намордники. Арабы говорят, что верблюд и умирает только потому, что непременно хочет досадить хозяину.
И хотя верблюды — большие безобразники, бедуины испытывают к ним нечто вроде безответной любви, ибо только верблюды могут пронести их благополучно через пустыню. А кроме того, это очень красивые животные с большими выразительными глазами и величественной осанкой. Бедуины всегда говорят о них с нежностью в голосе, — может быть, поэтому у верблюдов такой самонадеянный вид.
Погонщик охотно прощает своему верблюду все те выходки, которые строптивое животное позволяет себе по утрам, когда на него навьючивают поклажу. Он лишь жалобно причитает, и голос его при этом напоминает предсмертный хрип животного, но это не помогает. Работа погонщика требует большой сноровки. Вьюки, закрепленные на обоих боках верблюда, должны весить одинаково. Если равновесие нарушено или поклажа слишком тяжелая, животное просто откажется встать.
В толпе, собравшейся на площади, взад и вперед снуют торговцы водой с бурдюками из козьей шкуры. Немного поодаль собралась стайка мальчишек, которые разговаривают так же громко, как взрослые арабы, а арабы имеют обыкновение говорить чрезвычайно громко. При этом у них настолько воинственная интонация, будто уже разразился скандал, который вот-вот перейдет в рукопашную схватку. Но опасения напрасны : это их обычная манера вести беседу.
Разгуливая по Мукалле вместе с Ниангарой, я замечаю, что теперь здесь относятся к иностранцам не так враждебно, как раньше. Однако у жителей Мукаллы было за последнее время немало столкновений с европейцами. Княжество Мукалла — часть протектората Аден, и в городе постоянно находится английский резидент.
Во всяком случае, я стараюсь обходить подальше здешние мечети.
Когда я брожу по улицам и переулкам Мукаллы, Ниангара неотступно следует за мной. Он все время снабжает меня всякими мудрыми советами, если я делаю какие-нибудь покупки. Он неслышно скользит моей тенью по всем восьми комнатам дворца. Он выходит из спальни, только когда я ложусь спать, а утром, едва продрав глаза, я вижу его возле своей постели.
Но преданность Ниангары, равно как и его заботливость, имеют свои границы.
Однажды, когда мы гуляли вокруг мечети, я не удержался и напомнил ему о происшествии, которое приключилось со мной во время прошлого приезда в Мукаллу.
— Ты помнишь, Ниангара, какой скандал был возле этой самой мечети?
— Конечно, господин! Я не забуду об этом до конца дней моих. Иногда этот кошмар мне снится по ночам, и я просыпаюсь в холодном поту. Ведь й меня они могли отправить на тот свет!
— Ну, положим, на тот свет они собирались отправить меня, а не тебя. Но каким образом тебе удалось спастись? Очевидно, ты сражался, как лев?
— О господин! Мне пришлось убежать. Моя жизнь была в опасности. Если бы единоверцы узнали, что я не помешал тебе войти в мечеть, они тотчас же убили бы меня. Убили без всякой жалости!
— Разве не лучше умереть, чем быть рабом?
— О нет, мне не так уж плохо живется: платят жалованье, кормят, у меня есть постель, не хватает только лишь немного одежды…
— Что бы ты сделал, Ниангара, если бы я купил тебя у султана и подарил тебе свободу?
— Что бы я сделал? Едва ли я где-нибудь найду лучшую работу, чем здесь, и никто не станет заботиться обо мне. Да я бы продал сам себя и снова стал рабом.