За Байкалом и на Амуре. Путевые картины
Шрифт:
— Как, — говорю, — у меня? Что вы, Христос с вами!
— Да вы же льете свечи на дому — значит у вас и завод!
«Вот тебе и раз», — подумал я.
У меня, действительно, были при квартире два станочка с дюжиною свечных форм, на которых мы вдвоем с мальчиком практиковались в выделке свечей, и вдруг нежданно-негаданно попали в заводчики. И вот такого сорта статистические сведения, вероятно, печатаются потом для назидания публики и нашего ученого мира.
Теперь мне сделалось понятно, как некогда писали о каких-то десятках кораблей, плававших по Амуру и существовавших только в воображении автора; писали же, что Иркутск получает по баснословной дешевой цене сахар и чуть ли не все продукты через Амур, тогда как в действительности в Иркутск сахару через Амур не привозится, потому что привоз по Амуру вверх и сухим путем по Забайкальской области стоит очень дорого, да и пошлина в Иркутске на амурские товары самая почтенная.
Надо заметить, что наша хлестаковщина в отдаленных захолустьях переходит в чисто мифическое творчество.
Наступил новый маньчжурский год, в начале февраля (он считается у маньчжур, как и у китайцев, по течению Луны). Многие из жителей Благовещенска отправились в Айгун на праздник. Маньчжуры, так же, как и китайцы, чрезвычайно радушны и хлебосольно проводят дни своего Нового года, так же иллюминуют и украшают разноцветными фонарями свои улицы, дома, лавки, так же щедро угощают приходящих знакомых и незнакомых. Во время этого праздника один из русских чиновников, считавшийся другом и приятелем анбаня (начальника города), пробираясь по улице после сытного обеда и весьма солидной выпивки от знакомых маньчжур, — мимоходом заглянул в одиноко стоявший посреди улицы маньчжурский экипаж и, увлекшись красотой сидевшей в экипаже молодой маньчжурки, влепил в ее сахарные уста несколько горячих поцелуев. Крик и писк поднялся ужасный. Сибирский Ловелас хотел задать поскорее тягу, но сбежались маньчжуры и как ни увертывался в толпе чиновник, но его поймали, связали назад руки и повели на суд анбаня. Молоденькая маньчжурка была его родная дочь. Привели чиновника к анбаню и бедный старик удивился, увидя своего закадычного друга в таком позорном положении.
— Ну, брат Дмитрий, — сказал анбань, — жалко мне тебя, да нечего делать, нельзя — сам ты виноват. Только я для тебя сделаю облегчение: я напишу твоему начальнику, чтобы он тебя высек полегче, а все-таки высечь надо — без этого, брат, народ балуется.
Анбань действительно написал официально губернатору, что вот такого-то русского чиновника, за нарушение приличий и оскорбление его дочери, он просит, согласно существующим у маньчжур законам, высечь бамбуками, но так как этот чиновник приятель его самого, анбаня, то было бы жалко слишком сильно потчевать бамбуками друга и потому официальное послание заключалось просьбой: сечь не очень больно.
Долго смеялись в Благовещенске над этим посланием, через месяц анбань сам посетил Благовещенск и, встретившись с чиновником у губернатора, заботливо спросил: а что, вы, ваше превосходительство, не очень больно его секли? Губернатор объяснил, что по русскому закону телесное наказание существует не для всех, что даже есть слухи о совершенном уничтожении телесного наказания. Задумался анбань, крепко задумался над данным объяснением и долго молчал, вспоминая, может быть, как иногда ему попадало в спину десятков пять-шесть хороших бамбуков.
— А хорошо это у русских, — сказал он, вздыхая: — очень хорошо, — только чтобы не избаловался народ, — и потом, подойдя к своему другу чиновнику, ласково потрепал его по плечу, приговаривая: — нойон айя! (чиновникам хорошо!).
V
Пятнадцатого апреля тронулся лед по Амуру. Все население от старого до малого высыпало на берег, смотреть на движущуюся массу льда. На другой день двинулся лед по Зее и запер ход Амуру. Треск пошел по реке от напора льдин, громоздившихся одна на другую; высокие горы догоняли одна другую и, с шумом разрушаясь, заменялись еще большими горами льдин. Из маньчжурской деревни слышался визг и свист: маньчжуры вызывали бога ветров на помощь спертому льду. Дня три продолжалась борьба и амурский лед победил лед Зеи, — он запер в свою очередь ход зейскому льду. Через неделю река совершенно очистилась ото льда, маньчжуры, не бывшие так долго на русском берегу, при первой возможности переплыли реку и поспешили навестить своих приятелей купцов.
— А что, плиятер, скоро порохода придет, селеберо привезет? — спрашивали они.
— Скоро, скоро. Как обыкновенно бывает, к шестому или седьмому мая, — утешали купцы.
Но прошло и десятое мая, — а пароход не приходил. Отчего он замедлил и что с ним за оказия случилась — никто не мог решить. Жители стали чаще расхаживать по берегу и тоскливо смотрели вверх по реке, ожидая парохода. Почта не получалась тоже уже более двух месяцев — город находился в каком-то изолированном положении, — точно он на всем белом свете один-одинехонек существует и кругом его на необозримое пространство — пустота. Действительно неприятное положение ждать изо дня в день парохода и не иметь о нем никаких сведений, но неприятнее всего не знать даже, будет ли начальник края на Амуре, или нет. Впрочем, на всякий случай, благовещенскими властями все необходимые меры были приняты…
He знаю, почему, при воспоминании об этом времени, мне постоянно представляется гоголевский городничий со своими распоряжениями по случаю приезда ревизора…
Прошло три недели самого ужасного, томительного ожидания и двадцатого числа, вместо парохода, приплыли две лодки — с почтой. Вышло, следовательно, что «гора родила мышь», но, за неимением лучшего, жители были рады и лодкам. По расспросам оказалось, что в Шилке воды мало, по реке бродят куры, и бабы пешком переходят с одного берега на другой. Зима в Забайкалье была бесснежная, и в мае в Шилке оказалось воды менее фута. Через несколько дней еще приплыли лодки частных лиц и получились те же неутешительные известия. Тоскливо тянулся май, маньчжуры и те повесили свои бритые головы, они тосковали, что давно не покупали русского серебра. Торговля вообще была тиха, все ждали новых товаров, свежих колониальных продуктов, а главное — русской серебряной монеты, без которой, как известно, на Амуре ничего не поделаешь. Странная однако же вещь! Маньчжуры, падкие до русского серебра, — почти не берут золотой монеты и во все время моей жизни на Амуре я ни разу не встретил нигде ни одного полуимпериала. Чем объяснить это непонятное пренебрежение к золоту? А между тем, по рассказам людей, плававших вниз по Амуру и по Уссури, — там находят следы прежних золотых приисков, веденных, как заметно, в весьма обширных размерах. Следовательно, китайское правительство знает цену золоту, да и на Кяхте его постоянно сбывалось громадное количество, сначала контрабандой, а потом, по разрешении свободной торговли, открыто. Вот тут как хочешь, так и добирайся до причин, какими руководствуются маньчжуры в делах торговли!
Пароход пришел в Благовещенск только 6-го июня, а баржи добрались до города к 20-му и 25-му числу. Лето, следовательно, наступило очень поздно.
В июне по распоряжению местного губернатора был отправлен внутрь Маньчжурии в качестве посланника в Чичикар г. Малевич, местный судья, отличавшийся, как говорили, дипломатическими способностями. Его сопровождали два переводчика: г. Перебоев и монгольский князь Гантимур. Причины посольства состояли в том, чтобы сократить лишнюю переписку, веденную между русским и маньчжурским начальством от Чичикара через Айгун, и устроить прямые отношения прямо с Чичикаром. Кроме этого его превосходительство рассчитывал на уступку маньчжурского острова, находящегося против Албазинской станицы и части сенокоса на правом берегу. Маньчжуры, заслышав о посольстве, пронесли по всей Маньчжурии весть, что едет посол из Петербурга, покупать часть Маньчжурии — шум такой пошел, что не приведи Создатель! Однако ж эта сказка очень повредила г. Малевичу. В Чичикаре его действительно приняли за настоящего посланника, отвели ему роскошное помещение и поставили почетный караул в двести человек маньчжурских офицеров. Г. Малевич даже струсил, несмотря на свои дипломатические способности. Наутро пригласили его пожаловать в Таймунь (верховный дом судилищ). Г. Малевич отправился. Его ввели в довольно большой зал, где на высоком стуле с китайскою важностию восседал старый, седой и уже дряхлый правитель Маньчжурии, — нечто вроде нашего наместника. Тихо, едва слышно начались его старческие вопросы. Г. Малевич прямо объяснил, что было нужно, и был очень поражен грубой переменой обращения. Маньчжуры, видя сами себя одураченными своей собственной доверчивостью к народной молве, — сделались непростительно сухи и холодны с г. Малевичем. Дряхлый, выживший из ума старик коротко сказал, что по силе трактата он имеет сношения только с генерал-губернатором Восточной Сибири и министром-резидентом, живущим от русского правительства в Пекине. Г. Малевич не стал с ним рассуждать и не обращая внимания ни на какие церемонии, ушел из Таймуня; почетный караул от его квартиры исчез и вместо его явился у дверей оборванный маньчжурский солдат. Через несколько времени в помещение, занимаемое им, явился один из анбаней и ласково стал извиняться в своих собственных ошибках и доверчивости по глупой сказке, распущенной маньчжурами, говоря, что дряхлый правитель чуть не отправился в царство теней, так как его одурачил подданный ему народ. Г. Малевич объяснился с анбанем и устроив что было возможно, возвратился через две или три недели обратно в Благовещенск. Айгунские анбани были сначала очень недовольны, что русское начальство как будто считало низким вести переговоры через них, но потом, через несколько времени, дело снова уладилось и переговоры стали вести по-прежнему через Айгун. Губернатор Амурской области давно хлопотал о том, чтобы открыть торговлю по реке Сунгари, так как доносились слухи о дешевизне всякого рода продуктов в селениях этой многоводной реки. Долго шли переговоры об этой торговле и в мое пребывание на Амуре они не окончились. Впоследствии, уже почти через три года, и именно в мае месяце прошлого года, я прочитал в Биржевых Ведомостях описание первого рейса русского парохода по Сунгари до города Гириня. Поездка тоже кончилась ничем, только и узнали то, что население по Сунгари весьма большое, но торговли, по неизвестным обстоятельствам (вероятно маньчжурское правительство по обыкновению сделало строжайший приказ не иметь никаких торговых сношений с русскими) маньчжуры не хотели вести и позволяли русскому пароходу только плавать по реке, почти не давая приставать к берегу. Маньчжуры дивились огненной лодке и лезли толпами на борта парохода, отгоняемые просто палками, потому что всякие увещания оказывались недействительными.
Китайское правительство вообще туго поддается на сближение с европейцами, хотя и прикрывает свое нежелание полным согласием и даже как будто радостью; а между тем спешит тайно разослать самые строжайшие приказания не иметь с европейцами никакого дела, никаких разговоров, стараться загораживать им путь, устраивать всевозможные препятствия и как можно менее давать возможности разузнавать что-либо, касающееся их жизни, торговли, постройки городов, количества населения и проч. Все эти строгие приказания подкрепляются угрозами отхлестать неисполнителей самыми толстыми бамбуками. Конечно такая странная политика весьма убыточна в деле торговли и ясно доказывает всю глубину невежества и близорукость взглядов китайского правительства. Оно боится сношений с европейцами из того ложного убеждения, что эти сношения будут содействовать развитию его подданных и следовательно открывать им глаза на самое эгоистическое и глупое из азиатских правительств.
Во время моего пребывания в Благовещенске иркутский купец Пахолков первый предложил маньчжурам привезенное им мезерицкое сукно, но этот опыт не представил тех выгод, какие представлял сбыт мезерицкого сукна на Кяхте. Оно всегда и в большом количестве сбывалось в Маймайтчине и в последние годы кяхтинской торговли покупалось китайцами даже на серебро. По отзывам китайцев мезерицкое сукно русских фабрик лучше английского, что и доказали сами англичане, обмундировав в Тяньдзине свою армию сукном наших фабрик, хотя английское сукно в то время было в Тяньдзине в достаточном количестве. Наши фабриканты немножко только подгадили в 1860-х годах одной не совсем скромной историей, случившейся с сукном фабрики Тюляева; но это дело, так сказать, семейное и говорить о нем не след, тем более, что при этом сбылась русская пословица «сама себя раба бьет, когда нечисто жнет»; но китайцы дело другое: они давно привыкли к торговому делу и русским известно было, что нужно привозить на Кяхту. Айгунские же маньчжуры далеко ниже их в торговом отношении и до появления на Амуре русских мало видали европейских товаров; они проникали к ним только через Монголию. У маньчжур лишь в последнее время увеличился привоз кирпичного чая, а байхового почти нет. Предложил мне однажды маньчжур из Сахалина купить у него байховый чай, что-то около пяти ящиков, но это была такая труха, какую в Кяхте китайцы стыдились бы и показать. Вообще торговля на Амуре как со стороны маньчжур, так и со стороны русских, находится еще в зародышевом состоянии.