За борами за дремучими

Меньшиков Валерий Сергеевич

— А чего меня ребята чертякой зовут? — слезливо допытывался я дома. Дед хитровато улыбался:

— Ты вон у бабки выведай, как ее отец Кондратий живым поросенком в половодье проран в тебенякской плотине бутил.

Но та отмахивалась:

— Замолола, меленка. Забиваешь голову ребенку.

И лишь однажды в медовую сенокосную пору, когда коротали мы у костра неприметную августовскую ночь, рассказал мне отец об одной «зарубинке» из своей жизни. Был он молод и до отчаянности горяч. И потому решился однажды на спор преодолеть Ниап в самом широком омутистом месте, которое не каждый с разбегу и переныривал. Да не как-нибудь, а с привязанным к телу неподъемным грузом. Я и сейчас с внутренним ознобом представляю эту картину. Кучкуются на берегу подростки в ожидании «спектакля», на их

нетерпеливый гомон подходят взрослые. И вот на противоположном высоком берегу появляется отец. К его спине привязано окованное железом тележное колесо, на голой груди лохматятся концы веревки. Разом все притихли в предчувствии чего-то необыкновенного, до сей поры невиданного. А он, не торопясь, проходит на край «ныряльной» доски. О чем думал отец в ту минуту, рискуя жизнью ради вгорячах сказанного в споре слова, а может, хотел испытать себя этим безрассудным поступком? И было ли ему страшно? Конечно, было. Потому что долго стоял он на конце подрагивающей плахи, смотрел на тесовые крыши домов, на зубчатую кромку голубоватого бора. Будто вбирал в свою память. А потом, глубоко вздохнув, «солдатиком» ушел в темную воду. Кто-то из ребят повел счет, самые нетерпеливые по мелководью пошли навстречу, а отец все не появлялся, и уже пузырьки воздуха перестали лопаться на речной ряби. Позднее, полностью придя в себя, он рассказывал, как сначала «бежал», потом полз по дну, придавленный своей страшной ношей, и донный песок не отпускал, затягивал его, а грудь разрывало от удушья. И все-таки сквозь кровавые разводы увидел он голубое небо. Вот тогда кто-то из взрослых и выдохнул восхищенно это слово: черт. И, конечно же, это испытание помогло ему утвердиться в последующей жизни, бесстрашно ходить в разведку в памятные хакасские годы, ночью переплывать ледяной Чулым, доставляя чоновцам сведения о банде Соловьева. На фотографии тех лет он молод, ослепительно красив, ремни перекрещивают его стройную фигуру, взгляд решителен, а рядом стоит «чертенок», мой родной дядька Иван, которому и лет-то не больше наших, но у него сбоку, как и у отца, висит кобура с настоящим пистолетом. Это их молодость, их горячее времечко. И потому не каждая кличка должна прорастать обидой, некоторыми можно гордиться.

Но пора возвратиться в теплое затишье завалинки, к нашим ребячьим разговорам. Рядом со мной присоединился Семка Мордва. Он и около десятка его сестер и братьев, которых ни мы, ни сам Семка так сосчитать и не можем, приехали издалека — стронула их война с обжитых мест где-то у самой Волги, которую он называет певучим словом Итиль. Старая Мордвичиха целыми днями сидит около своей землянки, вырытой на краю поселка, отрешенно щурится на солнышко подслеповатыми без ресниц глазами, не выпуская изо рта желтую костяную трубку. Думы ее не узнаешь. Вечно дерущиеся меж собой дети, кажется, ее нисколько не интересуют. Все они на одно лицо: узкоглазые, заволосевшие, грязные, золотушные.

Семка почти мне ровня, по-нашенски говорит не очень бойко. Скажет что-нибудь и замолчит, будто обдумывает смысл произнесенного слова.

— Семка, скажи: «Я пошел на речку».

— Я пошла на рычку.

Покрасневший снизу нос у него вздрагивает, начинает «гулять» по изрытому оспинами лицу, ноздри с шумом втягивают воздух.

— Почему «пошла»? Ты же парень.

— Однако не девка.

— А зачем так говоришь?

— Ты же просишь, вот я и пошла.

Семка не понимает нашего беззлобного веселья или боится ненароком обидеть. Хуже их в поселке никто не живет, едят они все, что растет, ползает или летает. Понятливые кошки обходят стороной их землянку. Читать он не умеет, и потому я предлагаю:

— Семка, давай я на бревне твое имя выжгу.

— Однако выжги…

После обеда к завалинке собираются ребята постарше, они уже отсидели положенное в школе, отмахнулись от надоедливых домашних дел, балуются настоящим самосадом. И брат Генка здесь же, подмигивает мне своим цыганистым глазом. От любой работы он всегда старается увильнуть, на ходу придумывает себе разные болезни. У него постоянно «болит голова», «крутит живот», «слепнут глаза», но я-то знаю его хитрушки. Чтобы заболеть животом, он пьет в бане из чугуна щелок, а веки для красноты натирает луком или табачной пылью. Бабка на него рукой махнула, верит и не верит в его болезни, но, поворчав, пользует различными травяными настоями.

— Ну что, мужики, — ломким баском говорит Василка Быков, — напились, наелись, дымком согрелись — может, в лапту сыграем? Я и мяч прихватил.

Все уже видела нынешняя завалинка: чижа и бабки, денежные игры в котел и чику, прятки с забиванием кола, а вот для лапты не хватало освобожденной от снега земли. Сейчас проталины слились воедино, почти полностью обнажили школьную площадь. Ну, а грязь и лужи нам не помеха.

Рядом с Василкой становится Алька Соловьев, широкоплечий, гибкий в талии. Это — матки, самые отчаянные, удачливо-меткие, на которых порой и держится вся игра. С нерасторопным верховодом настоишься в поле, набегаешься за мячом, наслушаешься обидно-подковыристых словечек. О Василке и Альке такого не скажешь — достойны друг друга. Сейчас им поочередно делать выбор, отгадывать бесхитростные загадки, чтобы набрать в команды лучших игроков. И вот все ребята парами подходят к ним:

— Матка, матка, чей допрос?

— Мой.

— Собака или волк зубами щелк?

— Давай волчару.

— Тюльпан или роза с мороза?

— Понюхаем розу.

— Пятак в руке или ум в дураке?..

Некоторые загадки с таким соленым присловьем, что все невольно хохочут, поощряя этим острословов. Подходим и мы с Семкой.

— Пуля или граната? — говорю я и всем видом показываю Альке, что я и есть эта самая пуля и буду стремительно летать по двору, не подведу команду.

Но вот дележка закончилась, и я с удивлением замечаю, что наш край будет играть с бродовским. Хотя чему удивляться. На то и загадки с потаенным смыслом, чтобы избежать случайности и попасть в нужную тебе команду.

Наконец улеглись первые волнения, и мы, скучившись в две ватажки, с некоторой тревогой наблюдаем за нашими матками. Зажал Василка в ладони две соломинки, над побелевшими пальцами видны лишь две желтые точечки.

— Длинная — бить, короткая в поле — голить, — говорит он Альке. Вот сейчас и решится наша судьба, упряталась она в потной Васькиной ладошке.

— Длинная, длинная! — кричит восторженно Рудька, и все мы рады такой удачливости. Не повезло попервости бродовским, и Василка уводит свою команду на площадку, умело расставляет ребят, сам становится в центре, — любой мяч, где бы его ни поймали, будет немедленно переброшен ему, а его задача — «засалить» кого-нибудь из наших во время бега.

Уже принес кто-то несколько ошкуренных березовых бит, и Юрка Аргат занял место на подаче. Опытный подавальщик стоит половины команды. А Юрке хитрости не занимать. Он незаметно подкручивает мяч, подает его с оттяжкой на себя, в стороны, набрасывает на бьющих, делает ложные взмахи, и мы, огорченные промахами, один за одним скапливаемся на беговой черте.

Я вижу, как нервно покусывает губу Алька, хотя в отличие от нас у него три удара. И хотя бы один из них должен помочь нам пробежать отмерянные десятки метров, а потом прорваться «незасаленными» обратно.

Алька о чем-то шепчется с Генкой, потом неторопливо выбирает биту, берет ее двумя руками, зная, что мы сейчас с надеждой и немым восторгом наблюдаем за каждым его расчетливым движением, ладной собранно-подвижной фигурой. Сердце мое бьется испуганным воробышком, и сам я как натянутая струна. Ну, давай, Алька, давай, покажи им, на что ты способен. Взмах — почти у самой земли бита со свистом перехватывает тугой прорезиненный мяч, и тот «свечой» уходит вверх, пропадая из виду. И разом мы срываемся с места.

— Ну что, жидко? — кричу я, пробегая мимо растерянного Семки. — Подбери сопли, а то запнешься…

Наша это минутка, азартный угар которой делает невесомым тело, стремительным — бег, видящими все вокруг — глаза, обостренным — слух. Мечутся по площадке бродовские пацаны, и мяч уже у Василки, который всем видом показывает, что обратной дороги нам нет, но мы-то всей командой уже за спасительной полевой чертой, под ее неприкосновенной защитой, а там, напротив Юрки Аргата, спокойно стоит, опершись на биту, наш забойщик Алька. В запасе у него еще два удара. И, конечно же, он не промажет…