За что?

Солженицын Александр Исаевич

Раде подарили пачку махорки и пайку хлеба. Полпачки она отдала Зине Халовой, а вторую половину и горбушку решила отнести Соньке в благодарность, что подкармливала Колю. Сонька-Огонек в ботинках лежала на нарах, уткнувшись в розовую пышную подушку, и плакала.

— Что с тобой?

— Семка мой помер сегодня. Разве не знаешь?

Рада вспомнила: сегодня во время утреннего кормления «мамки» говорили про умершего ребенка. Но за последнее время дети так часто умирали, что обычно расспрашивали только про знакомых. Рада не знала даже, что Сема болел. С распухшим красным носом, со спутанными волосами, Сонька села на нары. Рада робко протянула ей хлеб и махорку.

— Махорка! Во, здорово! Курить до смерти хочется, — Сонька свернула самокрутку. — Такой здоровенный парень был… А все эта заведующая, — и Сонька разразилась дикой бранью. Отводила душу.

В один из метельных вечеров, запорошенная снегом, с деревянным чемоданчиком и мешком за плечами, вошла в барак Ханна Лазаревна, попросила дневальную указать ей место.

— Буду теперь жить в лагере, — сухо ответила на расспросы Ханна Лазаревна. И Рада не стала ее больше расспрашивать.

Рада, Ксеня и Яна пили кипяток. У Яны было два кусочка сахара (сунула заказчица), она умудрилась разделить их на

троих. Они прихлебывали горячую воду и старались как можно дольше сосать сахар. Лучше всего это удавалось Ксене, а у Рады и Яны не получалось. С тех пор как Яна узнала, что ее дочка и родители живут в Сибири, она повеселела. Каждые десять дней ей присылали телеграмму.

Они сидели все на нижних нарах и вполголоса разговаривали о войне. Ксеню на фронт не взяли, так же как и других заключенных, подававших заявления. Немцев от Москвы отогнали, но положение было еще тяжелое. Подошла Ханна Лазаревна. Ей налили кружку кипятку, и Ксеня протянула ей микроскопический кусочек сахара — Яна и Рада уже свои съели.

— Завтра выхожу на общие работы, кайлить навоз на агробазе.

Все перестали пить и уставились на Ханну Лазаревну.

— Сняли меня с деткомбината. Пошла вчера к замполиту и выложила ему все: как дети умирают, как не хватает продуктов и как его драгоценная жена каждый день лопает творог, сметану и сливки. Додумалась — лишать материнства! Это только суд имеет право делать. У Сони-Огонек какой прелестный ребенок был! Перевели на искусственное питание — сейчас же диспепсия и конец. Страшно сказать, какая у нас смертность. Замполит выгнал меня из кабинета, а сегодня начальница объявила, что снимает меня с деткомбината.

— Что же теперь будет с нашими детьми? — заволновалась Рада.

— Может быть, найдут педиатра. Лучше бы вольного, у него руки развязаны. Это преступление — лишать крошек грудного молока.

Прибежали «мамки» из других бараков, и все наперебой спрашивали, правда ли, что сняли Ханну Лазаревну.

А Раде в эту ночь опять приснился сон о Михаиле. Будто ярким солнечным днем они сажают вместе капусту на поле. Михаил идет впереди ее, иногда оборачивается, смеется, что-то говорит ей, но она никак не может разобрать слова. Она пытается подойти к нему, но Михаил от нее убегает и все время сажает длинную, тонкую, переросшую рассаду капусты.

До начала навигации оставался месяц.

ПОЭЗИЯ

Анатолий Жигулин

О судьбе Анатолия Владимировича Жигулина нет нужды говорить подробно: он сам рассказал о себе в своих стихах и прозе. Напомним лишь, что А. Жигулин родился в Воронеже в 1930 году. Потомок декабриста и поэта В. Ф. Раевского, он подтвердил своей жизнью неслучайность такого родства. В ставшей бестселлером книге «Черные камни» А. Жигулин рассказал о юношеской подпольной антисталинской организации, за участие в которой в 1949 г. начал путь по кругам гулаговского ада: тюрьмы, лагеря Прибайкалья, Колыма. Реабилитирован в 1956 году. Живет в Москве.

Россия Бога не забыла…

Из больничной тетради

[48]

Ничего не могу и не значу. Будто хрустнуло что-то во мне. От судьбы получаю в придачу Психбольницу — К моей Колыме. Отчужденные, странные лица. Настроение — хоть удавись. Что поделать — такая больница И такая «веселая жизь». Ничего, постепенно привыкну. Ну, а если начнут донимать, Оглушительным голосом крикну: — Отъе… вашу в Сталина мать!.. Впрочем, дудки! Привяжут к кровати. С этим делом давно я знаком. Санитар в грязно-белом халате Приголубит в живот кулаком. Шум и выкрики — как на вокзале. Целый день — матюки, сквозняки. Вот уже одного привязали, Притянули в четыре руки. Вот он мечется в белой горячке — Изможденный алкаш-инвалид: — Расстреляйте, убейте, упрячьте! Тридцать лет мое сердце болит! У меня боевые награды, Золотые мои ордена… Ну, стреляйте, стреляйте же, гады! Только дайте глоточек вина… Не касайся меня, пропадлина!.. Я великой победе помог. Я ногами дошел до Берлина, А назад возвратился без ног!.. — Ну-ка, батя, кончай горлопанить! Это, батя, тебе не война!.. — Отключите, пожалуйста, память Или дайте глоточек вина!.. Рядом койка другого больного. Отрешенно за всей суетой Наблюдает глазами святого Вор-карманник по кличке Святой. В сорок пятом начал с «малолетки». Он ГУЛАГа безропотный сын. Он прилежно глотает таблетки: Френолон, терален, тизерцин. Только нет, к сожалению, средства, Чтобы жить, никого не коря, Чтоб забыть беспризорное детство, Пересылки, суды, лагеря… Гаснут дали в проеме оконном… Психбольница — совсем как тюрьма. И слегка призабытым жаргоном Примерещилась вновь Колыма… Только здесь, в этом шуме и гвалте, Есть картинки еще почудней. Атеист, краснощекий бухгалтер, Ловит кепкой зеленых чертей. Ничего, постепенно привыкну. Было хуже мне тысячу раз. Оглушительным голосом крикну: — X.. ловишь ты их, педераст? …От жестокого времени спрячу Эти строки в худую суму. Ничего не могу и не значу И не нужен уже никому. Лишь какой-то товарищ неблизкий Вдруг попросит, прогнав мелюзгу: — Толик, сделай чифир по-колымски!.. Это я еще, точно, смогу. Все смогу! Постепенно привыкну. Не умолкнут мои соловьи. Оглушительным голосом крикну: — X.. вам в рот, дорогие мои!.. 1975

48

Полностью публикуется впервые.

«Дым струится, и сладкий, и горький…»

Дым струится, и сладкий, и горький. Дым далекие годы открыл. Курим с сыном цигарки с махоркой, Как я в лагере прежде курил. И припомнились долгие версты И костер, догоревший дотла… А свернуть-то цигарку не просто. Память пальцев скрутить помогла. Эта память со мною повсюду. С ней невзгоду легко приручить. Никогда я не думал, что буду Сына этому делу учить. 1992

«Россия Бога не забыла…»

Россия Бога не забыла. Хоть муки крестные прошла, Но все же свято сохранила Частицу веры и тепла. И от одной от малой свечки Зажглась могучая заря. И стало ясно: вера вечна, Как вечны солнце и земля. Старинной улицей московской С названьем новым и чужим Идем, спешим по кромке скользкой, К своим троллейбусам бежим. Еще февраль сгущает краски. Еще под наледью трава. Но близок день вселенской Пасхи, Пора святого торжества. И верба расцветает в банке В лучах нежаркого тепла. И дерзко церковь на Лубянке Звонит во все колокола. 1991

«Белый-белый торжественный снег…»

Белый-белый торжественный снег И холодная свежесть окраин. И машины стремительный бег. И рябины горят, не сгорая. И по-прежнему сердце влечет Эта радость равнины окрестной, Этот тонкий сверкающий лед У обрыва над речкой безвестной. Эта в поле сухая трава, Эта заметь у старого тына. Эти в первом снегу дерева. Больше прочих, конечно, рябина. 1991

«Храм белел сквозь черные деревья…»

Храм белел сквозь черные деревья, И хрустел вечерний темный снег. Улетело солнечное время, И умолк короткий летний смех. Лето, лето! Молодость и сила. И слеза живицы на сосне. Слава Богу, — все когда-то было И осталось памятью во мне. Долго ли продлится эта память, Эта тень деревьев на снегу? Многое могу переупрямить. Только время… Время — не могу! И когда меня осилит время И душа отправится в полет, Пусть белеет храм среди деревьев И далекий колокол поет. 1991