За державу обидно
Шрифт:
Две пары МИ-26 прошлись над головою, выпустили куда-то несколько НУРов, один вертолет уложил бомбу. Имею сильное подозрение, что это все тоже было для очистки совести.
Вертолеты ушли, опять наступила относительная тишина, но смысл в ней был уже другой.
Под дувалом сидели и мрачно курили Грачев и Востротин. Метрах в десяти от них, широко раскинув руки, лежал солдат. Вместо правого глаза зияла черная дыра. Два солдата, пригнувшись, под руки волокли за БТР старшего лейтенанта Астахина. С каждым шагом голова Астахина противоестественно, широко моталась из стороны в сторону. Он был мертв.
Минут через пять солдаты вынесли тяжелораненого старшего лейтенанта Попова. Каски на Попове не было, прямо посредине коротко остриженной головы сантиметров на десять пролегала вскрывшая череп рана. Из раны торчали осколки кости, солома, еще какой-то мусор. Крови на ране почти не было, зато она какими-то
Чуть позже принесли еще одного убитого, несколько раненых. Картина была типовая: как ни осторожно, аккуратно и грамотно 3-й батальон выходил в указанный район, его отследили и приняли соответствующие меры. Когда с мерами разведки батальон начал переправляться через канал, по нему ударили внезапно, сразу и с нескольких направлений. Выучка батальона Востротина всегда была предметом моей зависти.
Только ею, выучкой, можно было объяснить то обстоятельство, что в тяжелейшей ситуации батальон отделался тремя убитыми и семью ранеными. Смерть Астахина дала всем повод лишний раз порассуждать о судьбе.
Астахин свое в Афганистане отслужил честно и добросовестно. Награжден был орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу». Ему прибыла замена, он уже сдал должность, но подвернулась операция и взыграло ретивое:
— Мужики, я с вами на последнюю операцию схожу и домой, в Союз.
Востротин, узнав его решение, приказал: «Пусть не мается дурью и готовится к отъезду». Но Астахин так долго, страстно и аргументированно убеждал его, упирая на то, что он офицер и дал слово, что Востротин сдался:
— Черт с тобой, иди!
В момент, когда завязалась перестрелка, Астахин стоял на берегу канала, возле какого-то старинного гидротехнического сооружения. Старинного потому, что весь бетон конструкции был вымыт и выветрен, остался только примитивно кованный, толщиной в руку, арматурный скелет. Пуля попала Астахину в правое плечо перпендикулярно телу. Больно, неприятно, но не смертельно. Находись он хотя бы метром дальше, так бы оно, наверное, и было. Но он стоял там, где стоял. Пуля сбила его с ног, он упал, ударившись левым виском об арматуру, тело соскользнуло в воду, и выловили его метрах в двухстах от того места, где он упал.
Смерть наступила от удара в висок. Ко всему, он еще и утонул. Двойной покойник с ранением в плечо. Со второй смертью можно было попробовать повоевать, но уж больно очевидна была первая. Сходил напоследок!..
Шурик Попов был у меня курсантом. Именно Шурик. Небольшого роста, всегда аккуратный, чистый, улыбчивый, великолепного сложения, прекрасный гимнаст и гиревик. Имя Шурик шло к нему, как ни к кому другому. Прибыл он по замене недели за 2–3 до операции. Она стала для него первой и последней, потому что через три дня старший лейтенант Александр Попов скончался в госпитале, не приходя в сознание. Это тихое утро поставило последние точки в жизни двух старших лейтенантов. Одного, безукоризненно провоевавшего 2,5 года и только однажды за это время легко раненного; и второго, который вообще повоевать не успел. Во всяком боевом эпизоде, как, впрочем, и во всякой войне, всегда бывает первый и последний убитый. Ничего тут не поделаешь — судьба.
Убитым все равно: часом позже, часом раньше угодить в морг, а вот раненых, а их было семеро, следовало срочно отправлять. И тут обозначила себя проблема, которую я в пылу завершения боя сразу не заметил. Колонна проскочила по колее вдоль канала и теперь стояла, лишенная маневра и оттого отчасти беспомощная. Слева, в считанных сантиметрах, мощные дувалы, справа канал. В таких условиях развернуть машину на месте не сумеет самый искусный механик-водитель. Пятиться задним ходом полтора километра, которые мы успели проскочить вдоль канала, глупо, да и времени займет много. Вперед по карте канал простирался еще километра на три и терялся в гуще кишлаков, и, насколько хватало глаз, вдоль колеи тянулись дувалы. Где-то и как-то надо было разворачивать колонну. Прихватив с собой двух автоматчиков и сапера, я пошел вперед вдоль канала в надежде найти слабенький дувал и поле за ним. Замысел был прост: ломаем или рвем дувал (это как получится), втягиваем колонну на поле и через тот же пролом выводим, только в обратном направлении. Метров через 250 удача блеснула зубами в ослепительной улыбке. Невысокий, метр двадцать — метр тридцать, дохленький дувальчик, а за ним большое, метров в сто в длину и до 70 метров в ширину, ровное поле. До этого поля и после этого поля дувалы мощные, высокие — с ними бы пришлось серьезно повозиться. Обрадовался я, обрадовался сапер, набежавшие его подчиненные даже рвать ничего не стали. Нашли здоровенную трещину, заправили ломы, качнули… расшатали, отвалили и сбросили в канал огромный кусок дувала, потом еще один. В считанные минуты
— Еще раз! Я здесь выставку-продажу подорванных БТРов организовывать не собираюсь, — приказал я.
Проверили еще раз — чисто. Подорванный БТР оттащили, колонна втянулась, развернулась, дальше пошли без приключений. Шурик умер, как я уже говорил, остальные раненые выжили.
Возвращение
Уже к вечеру этого дня пришлось расстаться с сапогами и перейти на ботинки. Надкостница обеих ног болела нестерпимо. Ситуация сложилась достаточно дурацкая. То, что в комьях глины, хвативших мне по обеим ногам, не оказалось ни одного куска металла — это, бесспорно, плюс. Ноги болели сильно — это явный минус. Обращаться к медицине вроде как неудобно, подумаешь — глиной по сапогам досталось.
Батальонный доктор Гера Бутько чем-то там потер, помазал — боль поутихла. В середине ночи боль снова усилилась. К утру на ногах появились удивительно болезненные шишкообразные образования, на правой — три, на левой — два. Тут я уже плюнул на щепетильность и пошел к начмеду полка. Начмед — капитан Александр Васильевич Сухоруков — доктор замечательный и человек очень хороший. Поэтому первое, что он сделал, взглянув на мои ноги, это обложил меня отборными медицинскими терминами, и все сплошь на латыни. После этого терапевтического мероприятия мы с ним поехали в госпиталь.
Госпитальные мужи вынесли вердикт: сильный ушиб надкостницы обеих ног, мазать тем-то, пить то-то. Я мазал и даже пил. Пил даже то, что врачи прописали мне чисто по-человечески. Но проклятые шишки не проходили, боль не отступала. Причем если с вечера шишки были на одних местах, то к утру они удивительным образом перемещались иногда до 10 сантиметров в сторону. Но это их перемещение никак не сказывалось на их болезненности. Во мне блуждала какая-то непонятная зараза. Врачи злились и смотрели на меня с подозрением: «Не есть ли я выдающийся шланг?» Я в свою очередь с подозрением смотрел на них: «Не есть ли они шарлатаны от медицины?» Я продолжал исполнять служебные обязанности, ходил, что называется, на зубах, с облегчением расшнуровывая, где это только можно, ботинки до упора — ничего не помогало. В голове крутился рассказанный кем-то из госпитальных врачей анекдот: «Что такое геморрой? — Ну как тебе объяснить: представь себе, полная задница зубов и все болят».
Кончилось дело тем, что Сухоруков, втайне от меня, доложил командиру полка. Юрий Викторович зашел в медпункт в тот момент, когда доктора под мое непечатное бормотанье колдовали над моими ногами. Посмотрел и высказался в присущей ему манере: «Надо же, какой нежный! Схлопотал чуток по костям, и уже болезнь какую-то интеллигентную подцепил. С завтрашнего дня в отпуске, через месяц чтоб был здоров, как бык. Мне комбаты-задохлики не нужны!..»
Так я нежданно-негаданно оказался в отпуске. С моими ногами ничего не смог поделать ни Ферганский госпиталь, ни Рязанский. К тому же свежеприобретенными туфлями я умудрился набить небольшой пузырек на большом пальце левой ноги, который по простоте душевной замазал зеленкой, что, как выяснилось, оказалось решающим в определении диагноза.