За экраном

Маневич Иосиф

Когда ты шел в Дом печати, то двери перед тобой открывались, и много лет подряд тебя, как старого знакомого, встречал на вешалке Григорий Григорьевич – прикидывал взглядом, как выглядят твои спутники. Их тоже почитал. Еще долгие годы я встречал кого-либо из старых официантов в ВТО или в ресторане – и это были добрые знакомые, готовые подать тебе что-то получше, и даже в долг, – хотя это было уже и не нужно… Они ощущали себя частью журнальной или литературной братии и гордились этим. Первые годы такая же атмосфера царила в Доме кино, в старом зале на Васильевской, – там тоже был свой Павел Спиридонович или Николай Денисович.

Время

проходило незаметно. Газет было меньше, штаты мизерные, все знали друг друга – и репортеры, и очеркисты, и карикатуристы, и фотокорреспонденты. Над столами висели шаржи, на салфетках играли в буриме и писали эпиграммы, в более тесном кругу, оглянувшись, рассказывали анекдоты и разные байки. Все танцующие знали друг друга и беззлобно меняли дам. Очень редко где-то за столиками вспыхивали драки или ругались. Впрочем, всех этих бретеров знали наперечет: их укладывали спать или, с помощью друзей, раскачав, выбрасывали за дверь.

Наши девушки в ту пору еще не были приучены к мату. Они хлестали по физиономии или выплескивали вино в бесстыжие глаза, если спутник не успевал врезать в морду.

Находиться в этой атмосфере было моим излюбленным занятием, тем паче что из ресторана мы часто поднимались в небольшой зал, где кто-то из актеров после спектакля, часов в двенадцать, пел или читал. Здесь спорили Маяковский и Кирсанов с Жаровым или Уткиным, читали стихи Пастернак, Багрицкий, Миша Светлов или Голодный, тоже Миша, пьесы и рассказы – Олеша, Афиногенов, Зозуля или Пантелеймон Романов. А доклады – Луначарский, Михаил Кольцов, Мейерхольд, Осип Брик, играли Скрябина Софроницкий или Нейгауз.

Все это было вечером, а ночью где-то надо было спать и где-то писать, а меня ждал сырой подвал, запах плесени и кошачьего помета от множества питомцев, населявших комнату бывшей баронессы Эльвиры Юльевны Штраль, переселенной в первые годы революции с третьего этажа, из собственной квартиры, в подвальную комнату, правда, двадцатиметровую. Голодные кошки жалобно выли и шипели, пугая приходивших ко мне девушек. Многие соседи закладывали цепочки, чтобы я не мог открыть дверь, и если бы баронесса Штраль, почитавшая мой журналистский сан (а может, поступавшая назло соседям), не снимала цепочку с двери, частенько я не мог бы попасть в свою темницу.

Утром, продрав глаза, я должен был немедленно покидать свое отсыревшее лежбище или лежать под двумя одеялами в авиационном шлеме, забытом кем-то в моей комнате. Нужно было решаться. Комнату нельзя было оставлять даже на неделю – ее немедленно оккупировали бы соседи, всячески донимавшие меня. Комната – бронзовый якорь, закрепляющий людей, ищущих пристанища в Москве! Потерять подвал значило потерять Москву. И вот, в часы тяжелых утренних раздумий, меня посетила гениальная мысль: собственный корреспондент! Москва за мной!

Я еду собственным корреспондентом: бронь на комнату, да подъемные, да еще воля… Собственный корреспондент – это ты сам своя собственность, ты принадлежишь себе. Нет табелей, нет начальства, не нужно каждый день что-то писать или править. Нет ничего лучше собственного корреспондента – как велик и свободен сей удел! И я его выбрал. Но куда? Сначала у меня возник, как всегда, малореальный, маловыгодный, но романтический вариант – Владивосток. Еще вариант – Киев. Прекрасный город. И Днепр. Но все же – украинский язык. Наконец, решила жизнь, рулетка сыграла в мою пользу: Северо-Кавказский край.

В ту пору

его разделили на Ростовскую область и Северный Кавказ с центром в Пятигорске. Родной Пятигорск, Лермонтовская улица, Машук, цветник! Родной дом, светлая квартира, вкусный домашний обед, старые друзья, прошлая любовь. Решено. Но это только полдела – надо еще уйти и получить корреспондентское удостоверение. Все казалось таким ложным, несбыточным, а получилось легко и быстро. В «Легкой индустрии» меня знали, согласились охотно. В «С.К.Т.» тоже знали – и тоже согласились, даже обрадовались. Встретил еще Ланфанга. Он организовал новую газету – «За рулем», тоже – пожалуйста. Решил: беру от трех. Фикс и подъемные – от одной. И вот ранней весной, в марте, еду. Я – собственный корреспондент, неотрабатываемый фикс – тысяча двести. Бронь на комнату сдана в домком. Я еду в международном, в кармане – корреспондентские удостоверения трех цветов: красный, синий и белый на бумажке от «За рулем». В общем, трехцветное знамя Российской империи.

Северный Кавказ: Минеральные Воды, Пятигорск, Кисловодск, Железноводск, Дагестан, Осетия, Кабарда, Чечня, Черкесия, бурный Терек, казацкие станицы: Прохладная, Изобильная, Благодатная. Благословенный край!

Край был новый, и понятно, что материалы от только что прибывших сюда собственных корреспондентов охотно печатались. Краевое начальство, и в особенности руководители автономных республик, было заинтересовано в том, чтобы жизнь каждой из них освещалась в центральной печати.

Ломка привычных устоев в таких республиках, как Чечня, Кабарда, Карачаево-Черкесия, Осетия, порождала много конфликтов и давала поразительные жизненные примеры. Ведь республики от феодализма шагнули в социализм. Особенно в эти годы гремело имя Бетала Калмыкова, руководившего Кабардино-Балкарской республикой. О нем писала не только наша братия, но даже сам Горький.

Дикая еще в то время природа Кавказа, вершины гор, горные аулы и реки, смесь племен и народов – все это манило своей экзотикой, ожиданием каких-то приключений, встреч и знакомств.

С первых дней я почти не бывал в Пятигорске, а все время, в буквальном и переносном смысле, находился в седле.

Я изъездил все принадлежавшие моей корреспондентской округе города, станции и аулы и вызвал немалое раздражение бухгалтерий, которым я отправлял свои проездные билеты и командировочные отчеты. Но статьи печатались, и в редакции были довольны. Я плелся на местных почтовых поездах в Прикумск, Георгиевск, Баталопашинск, Моздок и Ставрополь, тогда районный центр. На машинах – в Нальчик, Орджоникидзе, Микоян-Шахар, Грозный. На скорых – в Дербент. На лошадях – из Нальчика или Баталопашинска в Докшукино или Теберду, верхом – в Эльбрусский район, в Хурзук или на Домбай. Самолетом У-2 – в дагестанский аул Кубачи или Гуниб.

Побыв дней десять в Пятигорске и отоспавшись, вновь уезжал.

Трудно вспомнить, о чем приходилось писать: о посевных и уборочных, об организации МТС, о свинцовых рудниках и карачаевских сельпо, о плодоовощных комбинатах, о работе ОРСов в Грознефти, о борьбе со спекуляцией, о кожзаготовках и об удивительных промыслах: чеканщиках Кубачинского аула и ковровщицах Дербента… Нередко краевые активы и республиканские слеты заканчивались длительными возлияниями в духанах или просто в гостеприимных саклях. Культ в ту пору крепчал. Мне почему-то врезался в память один из таких насыщенных тостами ужинов.