За голубым порогом
Шрифт:
За одним из поворотов перед нами открылся вид на нашу широкую бухту, ослепительно сияющую под солнцем. Мы подложили дров в потухающий костер, и нагретый воздух задрожал над поднявшимся пламенем. Из-за скалы показался Юра. Он принес небольшую связку рыбы — несколько полосатых морских ленков и крупных, темных морских ершей с шипами на жабрах и колючими плавниками.
Эти ерши красивее черноморских (скорпен). Голова не так велика и все пропорции несколько иные. Нет уродливых наростов на морде и теле. Тут я вспомнила о бычке. Герман сказал, что, судя по описанию, это бычок Брандта. Они часто встречаются у камней.
Пока Юра и Герман возились с костром, подгребая угли в кучку, мы с Лидой чистили рыбу, а потом пекли ее в глубоких раковинах гребешков, прикрытых плоскими створками, чтобы не насыпалась туда зола. Юра вытащил из-под лежащего ствола дерева спрятанный там обломок гарпуна, и насадив на него, как на вертел, самого крупного морского ленка, жарил его над горячими углями.
— Как ты назвал этих темных рыб, я забыла, — сказала Лида, подгребая угли поближе к «сковородкам».
— Морской ерш, — ответил Герман. — Это промысловая рыба. Помнишь, на Черном море есть скорпена, а на Баренцевом ловят знаменитого морского окуня красного цвета. Это ближайшие родичи тихоокеанского ерша. Но все они — и черноморская скорпена, и морской окунь Баренцева моря — размножаются, выметывая икру, а тихоокеанский морской ерш — живородящая рыба. Он выметывает живых личинок в полсантиметра длиной.
— А помнишь, ты рассказывал, что морские ленки охраняют икру? — напомнил Юра Герману.
— Я читал об этом, но сам не видел.
— Может быть, они поэтому так близко подпускают К себе, — предположил Юра. — Сам знаешь, когда ленок стоит у зарослей, к нему можно подплыть очень близко, И он гоняет других рыб От этого места. Я видел это много раз.
— А икру ты видел? — спросил Герман.
— Конечно, нет, я ее и не искал.
— А я искал, да, вероятно, недостаточно тщательно. Будем плавать, обязательно пороюсь еще среди водорослей, особенно саргассов. Вообще икру охраняют многие рыбы. А другие ее очень ловко прячут. Агономалы откладывают икру в губку миксиллу. А есть рыба карепроктус, она откладывает икру под панцирь камчатского краба.
— А как же краб не замечает этого?
— Откуда я знаю. Увидишь краба, спроси его.
Лида палочкой выдвинула из углей шипящую «сковороду» и приподняла верхнюю створку раковины. Оттуда повалил аппетитный пар. Мы сгрудились у костра.
Слегка подгоревшая с одного бока, сочная и нежная рыба была замечательно вкусна. Мы съели все, до последнего ленточка. Герман уже поговаривал о том, что надо ему тряхнуть стариной и показать молодым пижонам, что такое настоящая подводная охота. Пижоном он почему-то называл скромного Юру, который был нашим добытчиком и кормильцем.
— А почему тряхнуть стариной? — спросила я. — Разве вы тоже охотник?
Герман, казалось, только и ждал этого вопроса. Он удобно расположился рядом с Юрой, подставив спину под солнечный жар, и, пересыпая между пальцами горячий песок, начал рассказывать о подводной охоте.
За последние три года он вдоль и поперек исплавал с ружьем прибрежные районы Черного моря, охотился за рыбой на Каспии и в приволжских старицах и озерах. Потом настал час, когда кроме рассказов об охотничьей удаче и однообразных фотографий, на которых он неизменно позировал с рыбой и ружьем в руках, ему захотелось иметь возможность вспомнить самому и показать другим чудесный новый мир под водой. Постепенно фотоаппарат вытеснил ружье. А охотничий азарт остался. Оказалось, что охота с фотоаппаратом так же интересна, как охота с ружьем. Иногда только берет он под воду ружье, но каждый раз жалеет, что не взял фотокамеру. А таскать и то и другое неудобно.
— У меня тоже так, — сказал Юра, приподнимаясь на локте. — Если я плаваю с ружьем, обязательно попадется какая-нибудь интересная сценка под водой, а камера на берегу. Беру камеру — сколько хочешь рыбы, а снять нельзя, освещения нет или рыба забилась в траву. Конечно, начинаешь жалеть, зачем не взял ружье.
— Тебе надо камеру-самострел, — пробормотал Герман, укладываясь поудобнее. Он накрыл голову полотенцем, и через минуту мы услышали сонное посапывание. Юра тоже умолк, уткнувшись лицом в скрещенные руки. Мы с Лидой пошли побродить по берегу.
Здесь в выбросах оказалось много всяких интересных вещей. Мы подбирали то раковину мидии, истертую морем, так что оставалась только тонкая, полупрозрачная пластинка перламутра, то аккуратно отшлифованную коробочку морского ежа, то мохнатую красную клешню краба.
Под растрепанным валом морской травы Лиду ожидала необычная находка — совершенно новая сандалета из ярко-синей кожи. Мы долго искали вторую, но так и не нашли. Вероятно, сандалету смыло за борт судна волной и выкинуло на этот пустынный берег. Потом мы разыскали красивые раковины гребешка Свифта. Они были небольшие, с выпуклыми поперечными валиками, розово-фиолетовые внутри. Лида сказал, что этих гребешков они находят на каменистом грунте.
Я ненадолго спустилась в воду поглядеть, что делается в центре бухты.
Ровная поверхность дна, покрытая песком, постепенно уходила вдаль, исчезая в тумане глубины. Насколько можно судить по первому взгляду, животных здесь почти не было. Кое-где лежали отдельные створки больших гребешков и несколько звезд. Ближе к краям бухты начинались заросли зостеры. Оттуда при моем приближении метнулись светлые большие рыбы пеленгасы.
Мы вернулись к лагерю. После нескольких часов, проведенных под солнцем, очень хотелось пить.
Лида повела меня в распадок между двумя невысокими, крутыми сопочками.
В густой траве пронзительно и сухо трещали кузнечики. В лицо пахнуло душистым, влажным теплом от нагретой зелени и земли.
Под дубком, у самых его корней, был небольшой бочажок. Прозрачная ледяная вода переливалась через край и, шевеля травинки, исчезала в дремучих зарослях осоки. Кто-то положил здесь большую белую раковину гребешка, чудесную чашу для жаждущих.
Мы наполнили водой полиэтиленовый мешочек, и он сразу запотел. А потом на берегу мы наливали сверкающую на солнце воду в глубокие раковины мидий.
Это было поистине прекрасно — солнце, прозрачная синева моря, теплый ветерок, шевелящий волосы, и хрустальная струя воды, наполняющая сизую перламутровую раковину.
* * *
Наш день начинался рано. Когда из репродуктора на площади поселка звучала знакомая с детства музыка кремлевских курантов и двенадцать мерных ударов оповещали мир, что в Москве наступила полночь, мы, живущие здесь, на Дальнем Востоке, шли завтракать.
В большой столовой утром собирались приезжие. Здесь обменивались планами на день и строили различные предположения насчет погоды. К этому обсуждению всегда присоединялся и диктор владивостокского радиовещания, сообщавший из репродуктора официальную точку зрения на этот вопрос. Иногда был прав диктор, иногда мы, высказывавшие самые разнообразные мнения. Часто наша работа зависела от погоды, но в небесной кухне Дальнего Востока удивительно капризные и непостоянные повара. Кончилось дело тем, что мы вообще перестали считаться с погодой, и только проливной дождь мог удержать нас дома, если надо было по плану работать у моря. Обычно зарисовка только что пойманных животных происходила тут же, на берегу.