За голубым порогом
Шрифт:
Время от времени я наматывала на руку прядь зостеры и делала маленькую передышку, пока в руках не оставался пучок оборванных листьев. Мешочки со сборами не мешали — они были в сумке у пояса, но герметическая камера, висевшая на шее, доставляла немало хлопот. Было страшно потерять ее в этом кипящем котле из волн, травы и ветра. Придерживая одной рукой камеру, другой приходилось все время снимать длиннейшие космы травы с маски, трубки и той же камеры.
Не знаю, откуда появились целые плавучие острова вырванной зостеры. Они колыхались на волнах, преграждая путь к берегу. Иногда, не заметив вовремя опасности, я получала на голову целую охапку мокрых, длинных листьев.
Еще метров через сто с лишним стало так мелко, что плыть было уже невозможно. Пришлось идти, с трудом выпутывая из зарослей ноги в ластах. Пройдя десяток шагов, я плюнула на все, села на дно и, предоставив волнам беситься у меня на голове, стащила ласты. На счастье, кроме ласт на ногах еще были купальные тапочки, хоть немного спасавшие подошвы от обломков ракушек и каких-то острых корешков и камешков, таящихся среди зостеры.
Из всех способов передвижения в бухте способ пешего хождения, право же, был наименее приятным. Я поминутно спотыкалась, а волны только этого и ждали. Они старались сбить с ног неожиданными ударами, закатать в траву, сдернуть маску и вырвать из рук ласты и камеру. Иногда им это удавалось, и тогда я барахталась в зарослях, непрерывно выбрасывая из дыхательной трубки фонтаны попавшей туда воды. Мутные потоки и листья, прилипшие к стеклу, отнюдь не увеличивали его прозрачности. На зубах хрустел песок.
Медленно, очень медленно приближался берег. Уже видно было лодку. Волны прыгали вокруг, доставая лишь до пояса. Николай шел мне навстречу по отмели, где перекатывалась вода, коричневая, как кофе.
— Привет тебе, Афродита пеннорожденная, — приветствовал меня любящий муж. Он не мог сдержать смеха. Я рассердилась было на такое бесчувствие, но, взглянув на себя, тоже принялась хохотать.
Костюм, руки, ноги, да и лицо, надо полагать, были в грязных потеках, быстро подсыхающих на ветру. Липкая травяная труха, размокшая в воде, и гирлянды свежих листьев вносили в мой туалет особо живописную черточку.
В маленьком затончике у косы воды не было видно под толстым слоем все той же размокшей трухи, нанесенной туда волнами. Если влезть в эту кашу по колено и разгрести в ней окошко, можно было добраться до относительно чистой воды. Я отмылась там кое-как, утешая себя мыслью о том, что это грязь чистая, от самой матушки природы.
На берегу ветер прохватывал до костей. Даже солнце, казалось, больше не грело. Скорее в ватную куртку и на теплую землю, под прикрытие высокой, сухой травы! Ссадины, полученные в этой переделке, горели от соленой воды. Я жевала хлеб и прислушивалась, как ворчит Николай, разбирая мою добычу. Губки, сложные асцидии и звезды были помяты, и некоторые из них раскрошились. Один рак-шелкун, к счастью, отсиделся в своей ракушке. Второго я по ошибке сунула к звездам, и его уже поедала темно-вишневая звезда эвастерия. Моллюски, как и следовало ожидать, совсем не пострадали.
Бумага для рисования билась в руках, как птица, стремясь улететь в бушующие волны. Небольшие смерчи из трухи и песка засыпали акварельные краски и наши неповинные головы. Мы ушли в ложбинку подальше от берега и там, лежа в затишье, рисовали пойманных животных.
Незаметно прошло время. Солнце уже клонилось к вершинам сопок, когда вдали показалась темная точка. Ветер донес длинный гудок. Опасаясь волн и встречного ветра, мы потащили плоскодонку вдоль берега, по мелководью. Вот тут лодка показала, на что она способна. Это неуклюжее сооружение повело себя с неподобающей игривостью. Она поминутно пыталась выброситься на берег или ударить нас по ногам тяжелым, шершавым днищем. Николай вел ее за обрывок веревки, привязанной к кольцу на носу, я придерживала корму. В общем, удовольствие было небольшое. Мы скоро выдохлись, промокли и махнули рукой на эту затею.
Катерок терпеливо кружил посередине бухты, не рискуя приблизиться к берегу. Мне досталось для гребли более длинное весло с очень широкой лопастью. Пока оно описывало величественную дугу в воздухе, Николай успевал сделать своим коротким веслом, очень напоминавшим просто кол из плетня, несколько судорожных коротких взмахов, И все же лодка упрямо заворачивала в его сторону. Это не улучшало настроения, и борта катера мы достигли в угрюмом молчании.
Капитан поинтересовался нашими успехами. Мы рассказали ему, как у нас проверяли документы. Он засмеялся:
— Ну, ясное дело, это Харламов. Слышали о нем?
Мы сознались, что не слышали.
— Ну как же так? О нем и в газетах пишут. Читали, может быть, да забыли. — Капитан не хотел примириться с тем, что мы ничего не знаем о Харламове.
— Да чем он знаменит, ваш Харламов?
— Знатный пастух, этим и знаменит. Весь скот, что на Краббе, пасет он со своей бригадой. Они выращивают здесь молодняк. Вначале ему помогали жена и сын. Так они втроем за полгода выкормили тысячу семьсот голов. Потом взялись пасти две тысячи голов. А теперь у него в бригаде еще одна семья. Тоже живут здесь, на полуострове. Иван Николаевич у них бригадиром. Говорили, теперь у них три тысячи голов пасется. Скотина вся по гуртам. Послабее и помоложе отдельно, постарше — тоже отдельно. Всего двадцать пять гуртов. А привес в сутки на каждое животное побольше килограмма. Работы хватает, с такой махиной управляться. — Смотрите, вон он, Харламов, — вскричал наш собеседник, показывая на верхового, медленно проезжавшего на вершине холма. Я схватила из рубки бинокль. Ну конечно, это он, наш знакомец.
Как ни был Харламов занят своим прямым делом, все же не преминул выяснить, кто мы такие и как забрели в его владения на пустынном острове. Очень правильный и нужный поступок. Ведь отсюда до границы рукой подать. Сомнительно только, чтобы нарушители стали принимать такой привлекающий внимание вид, какой был у нас. Хотя кто же их знает!
По мнению капитана, ветер должен был скоро стихнуть. И действительно, не успели мы дойти до горла бухты, как он превратился в отдельные, слабеющие шквалы и спустя полчаса совсем затих.
Домой, в бухту Троицы, нас должна была доставить самоходная баржа, груженная железным ломом. Мы ждали конца погрузки, сидя на причале.
Крыши домов и вершины деревьев покраснели в лучах заходящего солнца. Под высокими обрывами уже притаились вечерние тени, с каждой минутой вытягивавшиеся все дальше по спокойной воде бухты.
Кроме нас, на причале никого не было. Только худой пес с рыжими бровями, придававшими ему задумчивое и печальное выражение, подошел к нам, стуча когтями по доскам. Я порылась в рюкзаке и нашла горбушку, остаток нашего обеда. Пес съел ее с жадностью, вздохнул и лег рядом с нами, положив голову на вытянутые лапы.
Баржа стояла у борта гигантского старого судна, краболова. Его разбирали, отрезая автогеном толстые ломти обшивки. Кисловатый запах ржавого железа и карбида висел над бухтой. Массивные плиты с зазубренными, опаленными краями, тяжко грохоча, ложились на дно баржи. Она оседала понемногу под их тяжестью, пока не осталась над водой только полоска бортов. Последним, стукаясь о корпус краболова и издавая колокольный звон, спустился большой котел.
После этого пришла и наша очередь. Самоходка тронулась в путь кормой вперед. «Понятно, — подумала я, — капитан хочет развернуться на глубоком месте, в центре бухты». Однако мы уже миновали косу Чурхадо и вышли на рейд Паллады, а баржа продолжала пятиться задом наперед. Странно, что рубка обращена к корме, будто так и надо двигаться этому странному судну.