За голубым порогом
Шрифт:
— Садитесь с нами, — гостеприимно предложила Анна Федоровна, придвигая стулья и быстро вытирая полотенцем и без того чистую клеенку. Мы с удовольствием приняли предложение. Сковорода с жареной камбалой и молодой картошкой, миска салата из огурцов и помидоров, хлеб и масло — все казалось очень аппетитным после прогулки по берегу.
У Ларисы был надутый вид и красные глаза. Она сидела, уткнувшись носом в тарелку.
Сергей Михайлович с неудовольствием поглядывал на насупленное лицо дочери.
— Ну, долго ты будешь изображать царевну? — не выдержал он. Лариса молча
— Видели? — сказала Анна Федоровна, проворно разливая по стаканам душистый чай. — Вот вам и Лариса. А вы еще за нее заступаетесь. Вырастили дочку людям на смех.
— Да что случилось?
— В магазин к нам привезли хорошее белье. Я скорей побежала, купила ей шелковую рубашку, да такую славную. А барышня наша обиделась, зачем вышивки нет и кружевом не обшита. Ей, видишь, комбинацию надо за пятнадцать рублей. Я-то в ее возрасте что носила? Бывало, всю зиму пряли. Так намнешь пальцы, что все потрескаются и кровь выступит. А мать ткала. Теперь мы из такого холста только кухонные полотенца делаем, посуду вытирать. Шелковое-то белье и по названию не знали. А ей, видишь ты, вышивки и кружева захотелось.
— Да ты вышей сама, — посоветовала я, глядя, как у Ларисы наливаются слезами голубые глаза.
— И смех и грех с ними, — сказал Сергей Михайлович. — Избаловалась молодежь, спасения нет. Не знают они нашей молодости. Вот хотя бы взять нашу семью. Мы жили на материке, от моря далеко. В тайге был небольшой поселок, все украинские переселенцы. И наша семья была не хуже других. Шел двадцать четвертый год или двадцать пятый — словом, мне минуло шестнадцать лет. Гляжу, у других ребят, у моих товарищей, рубахи ситцевые или сатиновые, а у меня домотканая — я говорю про праздничную рубашку. Каждый-то день все носили домашний холст. Вот я выждал, как отец стал в хорошем настроении, и прошу его: «Дай денег на ситец, очень хочется хорошую рубашку». А он мне отвечает: «Даром только колотушки дают. Бери лошадь с телегой, поезжай в тайгу. Наберешь воз винограда — вот тебе и рубашка».
Ну, значит, я собрался, взял топор в телегу, запряг и поехал. Тогда мы виноград добывали так: выберешь лозу, какую побольше, и рубишь дерево, на котором она громоздится. Дерево упало — обираешь виноград. Сейчас, конечно, такой способ кажется диким. Ну, так уж жили.
Весь день мучился, пока набрал полную телегу. А у нас в соседнем поселке был частник. Он скупал виноград. Привез я ему свой воз. Он свешал, дает мне деньги. Все без обмана. А мать посчитала дома, пятака не хватает на рубаху-то. Я опять к отцу. Дай, мол, пятак. Он меня порядком пожучил, а потом полез в карман и достал деньги. Так я эту свою первую рубашку потом сколько времени носил! Только на гулянки да на праздники и надевал. Как сейчас помню, в голубую полосочку и много пуговок на вороте. У нас тогда ребята так носили.
Лариса внимательно слушала рассказ отца, нагнувшись вперед и пристально глядя ему в лицо.
— А другие ребята, — продолжал задумчиво Сергей Михайлович, — те, кто в бедных семьях рос, на всю-то рубашку ситца купить не могли, так, бывало, рубашку со спины сделают из холста, а перед и манжеты из ситца. Под пиджаком-то не видно, что обман. А уж снять его нельзя, засмеют девки. И с обувью то же было. Сейчас все норовят помоднее, да нельзя ли из Москвы, а у нас если было что на ногах, то и слава тебе господи.
Сергей Михайлович задумчиво смотрел вдаль, вспоминая, видимо, далекие годы своей молодости.
В палисаднике стукнула калитка, и легкие шаги прошелестели по дорожке. Над перилами террасы появилось оживленное лицо Ларисиной подружки.
— Добрый вечер, — улыбнулась она, оглядывая нас темными глазами, — Лариска, в кино не забыла?
— Какое еще кино? — вскинулась Анна Федоровна. — Поздно уже, скоро спать пора, а вы в кино.
— Да что вы, тетя Анна, какое же поздно. Всего только девятый час, — удивилась подружка.
— Опять баловство, — заворчала Анна Федоровна, но, взглянув на Ларису, быстро сменила гнев на милость. — Ладно уж, идите, да только чтобы пораньше домой.
Девочки убежали, а мы сидели за столом, прислушиваясь к их удалявшимся голосам.
— Ну-ка, мать, подлей горяченького, — сказал Сергей Михайлович, протягивая чашку. — Знаете, как у нас говорят: чай не пил — и силы нету, а попил — совсем ослаб.
— Ты скорее пей чай, нам идти надо, — заметила Анна Федоровна. Она споро убрала посуду, по дороге заглянула в бак с водой и скрылась в кухне.
— Пожалуй, тебе тоже надо пойти на пирс, — сказал мне Николай.
— Все синего краба ищете? — засмеялся Сергей Михайлович, видевший, как я вечерами здесь, как и в Зарубине, перебирала крабов из прилова.
— Хочу с вечера договориться, чтобы завтра пойти на лов с сейнером, только не знаю, кого из капитанов просить, чтобы взял.
— Идите с Виктором — он мастер своего дела и человек очень хороший. Я вас с ним познакомлю.
— Спроси только точно, когда нам утром быть на причале, — напомнил Николай.
Через минуту мы втроем шли к рыбокомбинату.
На причале уже разгружали первый сейнер. Вокруг фонарей сияли туманные радужные ореолы, как вокруг луны в морозную ночь. А над проливом тумана не было. Разноцветные бортовые огни стоявшего на рейде судна, казалось, плыли высоко в воздухе над невидимыми в темноте волнами. Черная вода медленно взбухала у свай причала. Выло холодно и сыро. Я зябко куталась в ватник, без малейшего энтузиазма поглядывая на крабов, лежащих около бункера. По правилам, мне полагалось заняться обычным делом, но так не хотелось трогать колючих и мокрых крабов, что я махнула рукой на свои обязанности.
Из-за плоского мыса медленно выплыл топовый огонь. Идет сейнер, это ясно, но какой — вот в чем вопрос.
Тамара, приемщица, мельком глянув на приближающиеся огни, сразу определила: идет 223. За ним 291. Значит, надо еще подождать, пока придет 325, на котором завтра отправимся мы, если на это согласится капитан.
Вот идет еще один сейнер. Теперь это тот, который надо нам. Я разыскала на палубе капитана. Это высокий, крепкий человек с загорелым лицом и белой полосой на лбу, под козырьком маленькой кепочки.