За горами – горы. История врача, который лечит весь мир

Киддер Трейси

– Завтра утром, – ответил Фармер.

Из кухни донесся грохот, будто что-то уронили на пол, послышалось гортанное восклицание.

Я посмотрел на Фармера. Он зажал локтями колени и обеими руками прикрывал рот. Помню, как подумал, невзирая на обволакивающий меня туман: этого я не забуду. Впервые я видел, чтобы он не знал ни что сказать, ни что сделать.

Полагаю, это ирония судьбы, что у Фармера появился ребенок как раз тогда, когда деятельность его организации из теоретически глобальной стала таковой на практике. В последнее время друзья частенько упрекали его за то, что он мало времени уделяет семье. Некоторые, обсуждая эту тему в отсутствие Фармера, приходили в странное возбуждение: повышали голос, улыбались с видом заговорщиков. “Представляете,

каково быть за ним замужем?” Подозреваю, что так проявлялась своего рода нравственная зависть. Джим Ким говорил: “У Пола талант вызывать в людях чувство вины”. Фармер советовал другим не пренебрегать отдыхом, а сам никогда не брал отпуск. Не осуждал любителей роскоши, если только они жертвовали сколько-то в пользу бедных. Многого требовал от подопечных и коллег, но всегда прощал их, если они не справлялись. Так что, думаю, некоторые вздохнули с облегчением, обнаружив нечто похожее на трещинку в его нравственной броне.

В Гаити у нас как-то состоялся разговор о его дочери. Спустя месяц после ее рождения в “Занми Ласанте” поступила женщина, страдающая от эклампсии. Это болезнь беременных, происхождение ее неизвестно, но распространена она преимущественно среди бедных женщин. Приводит к белку в моче, гипертензии, судорогам, а иногда и к смерти матери и ребенка. Лекарство – сульфат магния и собственно роды. В клинике кипела работа. Фармер носился сломя голову, торопился начать лечение. Подгонял сотрудников: “Давайте, шевелите задницами. Ставьте капельницу, надо стимулировать роды”.

– Мать билась в судорогах, – вспоминал он. – Я говорил: “Скорее!” Все шло нормально. Затем ребенок родился – мертвый. Прекрасный, доношенный малыш. Я разрыдался, пришлось извиниться, выйти на воздух. Что же это такое? – удивлялся я. А потом понял, что плачу из-за Катрин.

Он представил дочку на месте мертворожденного младенца. И сказал себе: “Значит, свое дитя любишь больше, чем этих малышей”.

Фармер продолжал:

– Я-то думал, я король эмпатии по отношению к этим детишкам, но если я король эмпатии, почему такой сдвиг в сторону собственной дочери? Это дефицит эмпатии – неспособность любить чужих детей так же, как своих. И главное: все это понимают, поощряют, хвалят тебя за это. А трудно-то как раз обратное.

Я взял паузу, чтобы обдумать его слова и поделикатнее сформулировать свой следующий вопрос. В конце концов решил задать его как бы через третье лицо:

– Некоторые на этом месте поинтересовались бы: а вот зачем вам это – считать себя не таким, как все, то есть способным любить чужих детей не меньше своих? На это вы бы как ответили?

– Послушайте, – сказал Фармер, – все великие мировые религии велят любить ближнего как самого себя. Мой ответ: не могу, простите, но буду и впредь стараться, запятая.

Полагаю, многие хотели бы выстроить свою жизнь, как Фармер: просыпаться, зная, что надо делать, и сознавая, что именно это они и делают. Но очень сомневаюсь, что многие добровольно приняли бы сопутствующие трудности, отказались от комфорта и общения с близкими. Не то чтобы вся семейная жизнь Фармера выглядела примерно как наша остановка в Париже. Диди и Катрин проводили с ним в Канжи каждое лето, и, конечно, следовало ожидать, что эти периоды станут более продолжительными, когда Диди закончит учебу. Но мне дни и ночи Фармера казались полными напряжения и по-своему одинокими. В этот месяц путешествий он возил с собой две фотографии. Дочкиной фотографией он повсюду хвастался друзьям, как любой нормальный родитель, гордящийся своим чадом. Но иногда показывал и другую – гаитянской малышки, истерзанной квашиоркором, ровесницы Катрин. Поначалу меня от этого передергивало. Но погибающий от голода ребенок не был абстрактной картинкой, как голодающие дети, которых показывают по телевизору. Фармер сам лечил эту девочку, и, насколько я понял, для него она символизировала всех страждущих, в том числе больных туберкулезом российских заключенных, ради которых

он собирался завтра утренним самолетом улететь в Москву, вновь расставшись с собственной дочерью. Не думаю, что человек, понимающий, насколько необходима Фармеру взаимосвязь между разными сферами его жизни, мог бы без сострадания наблюдать за ним в тот момент в Париже, когда он весь сжался в комок на диване, словно пытаясь спрятаться.

Но тягостное мгновение миновало. В Париж Фармер наведался в основном ради дня рождения Катрин – ей исполнилось два года. Праздник удался на славу: девочка хлопала в ладоши, радуясь подарку, заводной птичке, летавшей по маленькой гостиной. Игрушку Фармер купил в аэропорту Майами – одна из причин, по которым мы чуть не опоздали на парижский самолет. Среди гостей были члены французской семьи, принявшей Фармера в качестве au-pair двадцать лет назад во время его заграничной практики. Теперь они понемножку собирали средства для ПВИЗ. Пришли и несколько друзей-гаитян, которые прожили во Франции достаточно долго, чтобы пройти, как выражался Фармер, “тест на пузо” (то есть выглядеть вполне сытыми), но говорили почти исключительно о Гаити. Еще был друг семьи из Буркина-Фасо; он пожаловался мне на ностальгию, и я вспомнил слова Фармера: мол, штаб квартира ПВИЗ не в Бостоне и даже не в Гаити, а там, где находятся пвизовцы. Паутину знакомств он себе сплел не хуже любого крупного политика, разница лишь в том, что большинство вовлеченных в его паутину недолго оставались просто знакомыми и вряд ли смогли бы легко из нее выпутаться, даже если бы захотели. Худшей ссылкой для него стало бы не изгнание в географическом смысле, а нечто вроде отлучения от связей.

Перед сном он позвонил матери во Флориду и попросил разбудить его звонком в 7 утра по парижскому времени. Диди только головой качала.

– У нас есть будильник, – сказала она мне. Но при этом улыбалась.

Я подсчитал разницу во времени. Маме Фармера придется не ложиться до часу ночи, чтобы разбудить его. Мне стало интересно, как она к этому относится. И несколько месяцев спустя я услышал от нее ответ: “По-моему, так здорово, что в сорок он все еще просит об этом. Иначе я бы скучала по роли будильника”.

В аэропорт мы в кои-то веки приехали заранее и пошли в кафе завтракать.

– Так, – сказал Фармер, когда мы нашли столик, – пора поработать. – И достал текущий список bwat, где вычеркнуты были примерно две трети квадратиков. – Позорище. – Он сверлил взглядом бумажные листы. – Все это следовало выполнить еще до отъезда с Кубы.

В списке фигурировал двойной bwat, то есть две задачи на один квадратик: выполнишь одну – можно зачеркивать. Двойной bwat требовал либо купить новое нижнее белье, либо закончить письмо.

– Белье я так и не купил, значит…

Письмо это Фармер начал еще во время нашего совместного похода по горам в Гаити. Он вытащил из портфеля недописанную страницу. На ней красовалось жирное пятно от какого-то продукта пятой группы, которым он перекусывал в пути. Начиналось письмо так: “Мне кажется уместным писать тебе, сидя посреди гаитянской глухомани…” Фармер склонился над столом и принялся строчить дальше.

– Это перенос задач или жульничество? – поинтересовался я.

– Зависит от того, применяешь ли ты ДТ к своим стараниям, – ответил он, не отрываясь от письма.

Сокращение ДТ обозначало “доброжелательное толкование”, что Фармер однажды разъяснил мне в электронном письме: “Зная, что вы хороший человек, я намерен воспринимать все, что вы говорите или делаете, в положительном ключе. Полагаю, я вправе рассчитывать на взаимную любезность с вашей стороны”. В его лексиконе, которым пользовались и все сотрудники ПВИЗ, насчитывалось множество подобных терминов. Некоторые придумали Джим с Офелией, какие-то перекочевали из Бригема, но большинство принадлежало Фармеру или его семье.