За городской стеной
Шрифт:
Огонь окрасил середину газеты в коричневый цвет, и наконец пламя прорвалось сквозь подпаленную бумагу и метнулось к ней. Дженис не шелохнулась. Края испещренного новостями квадрата загнулись, и газета превратилась в ком огня, угрожающий скатиться к ее ногам. От жара лицо ее словно покрылось глазурью. Упав на откинутую решетку, огонь взметнулся к ее коленям, а затем опал, превратившись в неряшливую кучку серых хлопьев, засыпавших зеленый кафель.
— Надо разжечь его, — негромко сказал Ричард.
— Вы разожгите.
Он подошел, а она отступила к кушетке. Подложив в камин щепок и подсыпав угля, что заняло у него некоторое время, Ричард поднялся и растер
Ричард сел рядом с ней, закурил сигарету и уставился в огонь. Следующий ход был за ним; ход был продуман, отработан, больше говорить было не о чем.
Но в эту столь желанную минуту он сдержал себя. Физическое возбуждение, которое она в нем вызывала, которое он с таким трудом не раз превозмогал, вдруг спало, почти рассеялось. Если бы он попытался взять ее сейчас, это была бы все та же старая песня. Самые слова, которые приходили на ум: «ход», «акт», «роман», — были чисто механическими, были схемой. Он сознавал, что этого недостаточно — та самая сила, которая подстегивала его тщеславие, укрепляла и поддерживала его, пока он добивался ее, теперь ударила по нему же, притормозив инстинкты внезапным откровением, что сильнее— это еще недостаточно, что теперь только совсем по-другомуоказалось бы достаточным, если он хочет, чтобы его попытка изменить свою жизнь увенчалась успехом.
— Хотите есть? — спросил он в конце концов.
Дженис вздрогнула при этих словах, произнесенных неуверенным голосом, смотрела на него, как ему показалось, бесконечно долго и вдруг хихикнула.
— А вы хотите есть? — спросила она.
Ричард рассмеялся. Дженис, почувствовав вдруг, что от ее натянутости не осталось и следа, подтянула под себя ноги, тряхнула волосами, и Ричард подумал, что его коттедж словно ожил.
— Хорошенькое начало! — Он встал. — Господи, до чего же все это глупо. Хотите вы есть?
— Да! Хочу! Просто ужасно хочу! — Дженис, желая помочь, повернулась, протянула руку через спинку кушетки, потянулась за подносом, нечаянно столкнула его со стола — и все грохнулось об пол.
— Оставьте! — приказал Ричард. — Оставьте! Если мы начнем ползать на карачках с совками, то обязательно стукнемся лбами и тогда… Выпейте.
Дженис смущенно кивнула, чуть ли не со страхом поглядывая на засыпавшие пол осколки. Ричард пошел было за стаканами, но, перехватив ее взгляд, быстро принес щетку и все вымел. Осколки гремели в маленьком совке.
— А теперь, — сказал он, — виски. Поскольку ничего другого нет.
Он налил две солидные порции в высокие зеленые стаканы и подошел к Дженис, которая, сидя на ручке кресла, с трудом справлялась с приступом смеха. Они чокнулись и выпили.
— Почему вы сказали, что это глупо? — спросила, помолчав, Дженис.
— Хватит об этом, прошу вас. Выпейте лучше еще. — Он подлил ей виски. Теперь все пойдет как по маслу: они слегка подопьют, лягут в постель, быстро управятся — а потом уж будут расплачиваться за последствия, если последствия будут. Всякий другой вариант был бы слишком мучителен и, возможно, включал бы еще больший элемент расчета — да, может и так; эта мысль подбодрила его. — Ваше здоровье!
— Нет, но почему все-таки это глупо?
— О, к черту, Дженис! Провались оно! Провались все! Это же очевидно.
— То есть нам, очевидно, надо было прямо лечь в постель, — сказала она с такой нарочитой небрежностью, что Ричард снова расхохотался;
— Да, я так считаю, — ответил он тоном военного командира, — и я считаю, что следующая операция, несомненно, должна вылиться в массированное наступление моих сил для прорыва вашего фланга. В дальнейшем следует придерживаться тактики ad hoc [3] .
3
Применительно к обстоятельствам (лат.).
— Ну и что?
— Ну… и это было бы недостойно. Особенно после того, что вы мне рассказали. За что мы выпьем сейчас?
— Помолчите!
— Ладно!.. За молчание!
— То, что с вами случилось, должно быть ужасно, — сказал он погодя. — Я вел себя как скотина… Извините меня.
— Когда кто-то говорит, что мл себя по-скотски, не делает ли он это для того, чтобы ему тут же сказали: «Нет-нет, что вы!» — тогда он утешится и может продолжать в том же духе. — Она сказала это весело, возбужденно.
— Да! Да! Наверное, отчасти так оно и есть. Беда в том, что все так переплетено, что не найдешь ни начала, ни конца. — Он улыбнулся. — Лучшая мысль этой недели! — И затем: — Нет, я был скотиной, пытаясь «подкатиться» к вам, ведь я знал, что с вами произошло. И это больше не повторится. Ни сейчас, ни впредь. — Он поклонился.
— Можно мне еще выпить?
— Разумеется. — Он протянул руку и плеснул виски ей в стакан.
— По-моему, ваша беда в том, что вы ничем не заняты, — осторожно сказала Дженис, не уверенная, имеет ли она право лезть в его личные дела, — вы говорите и каетесь… я прекрасно понимаю почему, можете больше не произносить речей в свою защиту… только что вы намерены делать дальше?
— Людям иногда удается изменить себя.
— Святым! — возразила она категорически.
— Не только святым. Всяким. Об этом что ни день пишут — о людях, которые вдруг осознали, что больше не хотят быть такими, какими были до сих пор, и действительно что-то предпринимают в этом направлении.
— Прямо как в «Ридерс дайджест»: «Внезапно осознав, что я нахожусь на ложном пути…»
— Подступ был ложный…
— Что вы хотите сказать?
— Хочу сказать «подступ был ложный», — ответил Ричард. — Если я не могу выразить свою мысль без того, чтобы меня не обрывали, причем заслуженно, значит, лучше мне и не соваться.
— Аргумент довольно-таки слабый. Вам не кажется?
— Нет. Если не умеешь отстаивать свои убеждения, значит, лучше о них помалкивать. Но вот, откинув в сторону мою личную непригодность для роли человека, выступающего со всякого рода предложениями… почему все-таки человек, объявивший, что он верит в Бога, или в Демократию, или в Справедливость и так далее, совершенно «естественно» вызывает у нас смех? Кажется, достаточно одной усмешечки, чтобы он шлепнулся мордой в грязь. Почему у нас не хватает пороху верить во все это, зато уж если кто-то скажет: «Я верю в Деньги, Женщин, Власть, Наслаждения», ему будут почтительно внимать? Может, секс, звонкая монета, положение в обществе и гедонизм внушают больше доверия, чем справедливость, свобода и вера, может, она внушают больше доверия потому, что они, вне сомнения, гораздо более свойственны миру — такому, каков он сейчас и каким был всегда? Может, следует — как поступают некоторые — посвятить себя служению этим тотемам, все поставить на них, потому что только от них рождается что-то новое?