За границей Восточного Леса
Шрифт:
С того самого дня на площади Ригзури сдружился с другим купленным в этот день рабом – Топориком. Несмотря на столь же плачевное положение, тот духом не падал. Он с интересом приглядывался к «юнцу», как он про себя называл Ригзури. Парень забавлял его своей необычностью и неосведомленностью. И Топорик счел его подходящим партнером для побега.
В загоне, где они спали и принимали вечернюю похлебку вместе с другими рабами, Топорик и Ригзури старались бесед не вести, однако, когда работа сводила их вместе, они могли позволить себе перекинуться несколькими фразами.
–
Тот ухмыльнулся:
– Я смотрю, ты долго продержался, и все же любопытство взяло верх. Не знаешь, за что дают сто плетей, да?
– Сто… – Ригзури передернуло. Он уже испробовал на своей шкуре, что такое удар плетью, и с какой легкостью она превращает в мясо крепкое тело. – Как после такого выживают?
– Не выживают, – хрипло сказал Топорик. – Это смертный приговор, который выносят провинившимся рабам. Рабов никогда не казнят. Это не принято. Их уморяет работа, а за сильные ослушания их забивают плетьми.
В тот день разговор им продолжить не удалось. Впоследствии Топорик избегал данной темы.
***
Над трудящимися на высохшей земле людьми возвышалось золотым скипетром солнце, норовя обрушиться на их ничем не защищенные головы. Ригзури чувствовал, что долго ему не продержаться. Привыкший ко многому Топорик наблюдал напарника, надеясь, что тот дотянет до того времени, когда им удастся найти лазейку.
Не слишком часто навещавшая свои владения хозяйка жаловала лошадей. В ее конюшне те жили во много раз привольнее, чем в соседнем загоне – люди. Однажды Ригзури посчастливилось на ее глазах успокоить не в меру разбушевавшегося скакуна, напугавшего грозными копытами конюхов. Обратив на это внимание, госпожа смерила нового раба пристальным холодным взглядом и велела, чтобы его перевели на конюшню.
– Будешь помогать конюху, – сказал ему главный надсмотрщик, – попробуешь сбежать – пристрелят.
Теперь они с Топориком виделись реже, однако работа на конюшне давалась Ригзури легче, чем на полях, к тому же здесь у него была возможность реже бывать под палящим солнцем, и это позволяло ему хоть немного оставаться собой.
Только по вечерам, в общем бараке, заговорщики могли обменяться парой понимающих взглядов, в них они находили поддержку, осознавая общность в направлении мыслей другого. Разумеется, они никогда не поднимали вопрос побега в разговорах, однако оба видели эту несломленную решимость друг в друге, и между ними созрела негласная договоренность.
Главный конюх, в отличие от Ригзури, был не рабом, а наемным рабочим, а потому имел возможность отлучаться с конюшни по своему усмотрению, не рискуя при этом заработать удар кнутом. Рабы чистили стойла, носили сено и выполняли всю грязную работу, однако до лошадей их как правило не допускали. Выводить коней, тренировать и чистить являлось обязанностью конюха. Однако со всеми лошадьми он один не мог управляться, поэтому ему в помощники были выделены несколько рабов, и последним к его команде присоединили Ригзури, после того, как его предшественник скончался.
Юноша и впрямь очень здорово ладил с конями. Ригзури привык к вольным животным, не обремененным тяжелым седлом и железом во рту, и знал, как заставить лошадь мягкими методами слушать своего седока. Однако он старался сразу не показывать всех своих умений. И у него потихоньку начал созревать план побега.
– Через степь? – тихо переспросил Ригзури, когда заговорщикам посчастливилось работать вместе, выгребая навоз.
В ответ он получил только кивок.
– Ты знаешь эти места? – наклонив голову, чтобы не было заметно беседы, спросил Ригзури.
– Отчасти. Если ты сможешь помочь здесь, то дальше – положись на меня, – так же тихо просипел Топорик.
***
– Эй, ты, хвостатый! – крикнул высокий мужчина, пришедший на конюшню. Ригзури раньше его не видел здесь. Судя по одежде и манере поведения, тот был из надсмотрщиков. Следовало опускать глаза и делать свою работу. Особенно теперь, когда они уже начали разрабатывать план побега. – К тебе обращаюсь! Это ты конем что ли прикинуться пытаешься – хвост в косу заплел! – и мужик громко заржал, – овса, думаешь, тоже дадут?
Как и следовало, Ригзури лишь продолжал работать лопатой, выгребая навоз.
– А я тебя научу сейчас… – голос отдавал хмелем. Мужчина приблизился и ухватил юношу за длинную крепкую косу.
Ригзури мог спокойно выдержать, если бы его драли за волосы, но то, что случилось потом, он стерпеть не мог. Надсмотрщик выхватил кинжал и одним мощным движением сверкнувшего лезвия полоснул по волосам раба. Ригзури рванулся, и с разворота ударил обидчика лопатой. Это был позор – одно из страшнейших оскорблений, лишить косы мужчину его племени.
Повалившись слегка, мужчина взвыл и ринулся к рабу, но тот оказался проворнее, а главное, яростнее противника. К тому времени как на шум прибежали и скрутили, избив до потери сознания, непокорного раба, он успел так отделать превышавшего его в росте и размерах надсмотрщика, что тот едва мог подняться. Однако когда все же смог, то первым делом пнул с яростью несколько раз в живот лежащего без чувств в куче навоза рядом с отрубленной косой молодого раба. Ригзури предстояло битье кнутом. План побега оказался под угрозой.
Однако медлить было нельзя. Друзья знали, что именно этой ночью конюх будет не трезв, и теперь шанс ускользал из их рук, как черная бесчешуйная рыба. Топорик был вне себя, но Ригзури вряд ли мог знать об этом, ведь был привязан к жердям на улице, подставляя исполосованную спину ночному звездному небу. От ста плетей его спасло благоволение хозяйки, ценившей тех, кто умел обращаться с ценимыми ею более людей.
Тихонько выскользнув из барака, Топорик, поднаторевший в побегах, подкрался к лобному месту. Юнца не охраняли. Сочли это не нужным. Ножа у раба, разумеется, не было, однако от пут можно было освободить иным образом – ведь кто мог подумать, что у узника, избитого плетьми, хватило бы силы выдрать жерди из земли. У Топорика же хватило. От прикосновения Ригзури пошевелился.