За колючкой – тайга
Шрифт:
Просто есть такие люди, которые волею случая всегда попадают в неприятности. Потому что бог создает их специально для того, чтобы на них списывать все свои косяки. Лагерная администрация усмотрела в Коле одного из организаторов бунта, хотя как раз Коля-то в актив и не входил, и запечатала его на следствие, которое закончилось судом и приговором. Пять у Коли было, к ним добавились восемь. На «строгаче» под Горным, где Коля пригрелся кочегаром, он нечаянно взорвал паровой котел, оставив зону без обогрева на неделю, и в этом аморальном поступке, естественно, был замечен откровенный саботаж. Плюс три.
И
– Колян, – подсел к Индейцу Веретено. – Не в курсе, что за движения?
– А что тут непонятного, – откусывая нитку, сказал Коля…
Натура, где бы она ни существовала, берет свое.
– А что тут непонятного, – откусывая нитку, тихо сказал Коля. – Бедовый сдал Летуна администрации. Летун уже дал показания на Толяна, и теперь Толяну светит срок за пособничество при побеге.
После этих слов даже Веретено перестал удивляться тому, как безобидный снаружи Коля мог заработать три срока в течение одного года. Его можно было отправлять на остров Огненный или на иной из пяти известных «особых» за один только язык. Но информация пошла, и Веретено, полностью оправдывая данное ему прозвище, пошел дальше по бараку. Только теперь уже не с пустыми руками.
Когда лейтенанту медицинской службы сказали, что нужно подлечить заключенного Литуновского перед его отправлением в штрафной изолятор, он и не думал, что может увидеть такое… Литуновского он знал, как и всех остальных. На «даче» чересчур узкий круг знакомств – восемьдесят человек ходят рядом друг с другом каждый день по десятку раз. С тем перекинешься словечком, этому дашь парацетамол, другому зашьешь разодранную собакой ногу, на третьем напишешь йодом дату смерти и подготовишь к освидетельствованию «приемной комиссии» из седьмой колонии.
Сейчас же к нему завели человека, узнать которого было невозможно. В кровавом, засохшем месиве на лице. Опытным взглядом мгновенно определив перелом ребра (или ребер) и сотрясение мозга, лейтенант вздохнул и усадил зэка на стул.
Теперь, когда его стало видно еще и сверху, лейтенант оценил время работы и расход материалов.
Шить обе брови. Одного кетгута около полуметра, потому как швов двадцать наложить придется… Нет, никак не менее полуметра.
Пирацетам от сотрясения… Только поможет ли он за один раз? Это целый курс проводить нужно, а кто ему стационар в ШИЗО организует? К начальнику идти? Однако есть подозрение, что именно он и воспротивится активной терапии.
Тугую повязку на ребра, это понятно. О корсете говорить не стоит, его нет. Никто и не позволит, здесь не поликлиника.
В лейтенанте еще жила память о том, как он давал клятву Гиппократа,
– Дядя, дядя… Ты хоть понимаешь, что теперь окривеешь на бок?
Голова Литуновского моталась из стороны в сторону, и это помогло лекарю сделать еще один вывод. Нет никаких сомнений в том, что у человека происходит очевидная разбалансировка вестибулярного аппарата.
– Мать-перемать… Да чем же тебя били?!
Через два часа, под разговоры и хохотки конвоиров в коридоре, лейтенант осмотрел работу и остался ею доволен. Швы рассосутся, брови, конечно, ровными уже не будут, но для мужика это не главное. Главное, пах не тронули. Били в голову, топтали руки, отбивали ноги, почки и печень. Дай бог, все пройдет. Хотя окривеет, непременно окривеет…
Он уже хотел дать знак конвоирам, что все закончено, как вдруг остановился и приказал Литуновскому открыть рот. Сделать это сам тот не смог, поэтому пальцы лейтенанта, разжав челюсти заключенного, осторожно проникли между зубов без его помощи. Цепкие пальцы, умелые. Не таких из могилы выцарапывали.
Осмотрев рот, лекарь обреченно сел на стул рядом с Литуновским и посмотрел ему в глаза.
– Ты знаешь, что у тебя шесть зубов выбито начисто, а на месте трех торчат осколки корней?
Он уже привык, что с ним не разговаривают. Литуновский сидел с закрытыми глазами, водил из стороны в сторону головой и молчал, словно ему не зубы выбили, а язык вырезали.
– Нет, так нельзя. – Лейтенант медицинской службы развернулся к заваленному личными вещами – бритвенный набор, одеколон, банка тушенки – столу, схватил трубку и крутанул ручку полевого телефона. – Так нельзя. Товарищ полковник! Я осмотрел Литуновского, и считаю, что отправлять его в ШИЗО – чистое безумие!.. То есть я хотел сказать, что долго он там не протянет. Протянет, вы думаете?.. Нет, ничего, просто крови много потерял, да ребро его меня беспокоит…
Литуновский разговор слышал так же хорошо, как и последнюю фразу Хозяина – «пусть его ребро беспокоит его, а не тебя». Между тем лейтенант положил трубку и с досадой почесал макушку. Волосы стали дыбом, да так и остались.
– Ладно…
В его руках быстро появился одноразовый шприц и с десяток разномастных ампул.
– Нет, ну, суки, суки… – Слух у Литуновского был хороший. Лейтенант шептал себе под нос. Но Литуновский все услышал. – Я понимаю, когда парацетамолу нет, но когда такого больного приводят и говорят – подлечи… Ему до кладбища два шага, и то с посторонней помощью… Подлечи… Положительно, суки.
Еще около пяти минут он обкалывал новокаином десны Литуновского, а спустя десять, когда лекарство занялось, полчаса драл осколки торчащих из десен корней.
– Суки, – не унимался лейтенант, даже не стирая с лица пот. – Зачем так бить? Гады, зачем так бить…
Боли Андрей не чувствовал бы и без обезболивающего. Болевой шок прошел, и наступила та тишина в организме, которая предвещает глубокий обморок или мгновенную смерть.
Литуновский в спешке, скорее от боли, нежели осознанно, едва не выбрал второе. Чуть накренившись, он стал сползать со стула, моля бога о том, чтобы он перекрыл ему все известные воздушные краны. «Убей меня, если ты есть, убей…»