За линией Габерландта
Шрифт:
— Вы с дороги, товарищ начальник, — сказал директор. — Может быть, пойдем ко мне, закусим и все такое?
Глаза его на мгновение оживились, он облизал губы, предвкушай чарочку и кусок селедки.
— Спасибо, — ответил Зубрилин. — Потом.
— Как угодно. — Директор произнес это очень грустным тоном.
Выяснилось, что горючее действительно свалено у самой ограды, в десяти метрах от густых зарослей стланика.
— Кто вам дал указание складывать бочки в этом месте? — спросил Зубрилин.
— Кто дал? Да никто. Негде больше складывать, вот мы и свалили.
— А может быть,
Директор сидел за столом, моргал глазами и, кажется, страдал, но не от этого странного допроса, а от необходимости сидеть здесь, когда можно бы… «Сухарь этот замполит, — думал он и вздыхал. — Никак не догадается».
— Нет, никто не советовал, — вслух сказал он. — Мы с кладовщиком сами решили.
Зубрилин смотрел на него и размышлял: «Этот непричастен к шайке. Он слишком равнодушен к людям и к делам и, кажется, слишком пристрастен к вину. Не враг. Но и не друг. Просто удобный материал для врагов, из него вполне можно лепить сообщников».
Кто же все-таки писал это письмо? Кто?
Дальнейшее расследование ни к чему не привело. След письма терялся. Факты? Где их взять? Когда следователь предложил сообщить о происшествии Омарову, Зубрилин резко возразил:
— Нет и еще раз нет. Сообщите по своему ведомству. Это вы обязаны сделать, но Омарова пока не информируйте. Придет время…
Понятливый следователь кивнул головой. Видно, у Зубрилина были основания так думать.
Плановик прииска Винокуров ничего не знал о смерти Конаха. Но неделю спустя, когда Зубрилин был уже у нас, на прииск явился проводник Скалов. Он пришел на лыжах, далеко обойдя метеостанцию и нашу палатку. Встретившись будто случайно с плановиком, он удивленно поднял брови: Винокуров жил в полном неведении, Тоже мне божья коровка!
— Ты ничего не знаешь? — спросил его Скалов.
— Что случилось?
— Конах убит.
Винокуров схватился за голову.
— А письмо?
— Я отдал письмо. Через час его убили.
— Значит, у них…
Он опять взялся за голову, потом беспокойно огляделся.
— Ты не подходи, может быть, следят.
— Была твоя подпись?
— Что ты!
— А почерк?
— Не узнают. Но что же нам теперь делать?
— Ничего. Ждать, что скажет Никамура.
— Но он ведь тоже не знает?
— Сообщи.
Круглое лицо Винокурова мелко подрагивало. Он боялся. Не знал, что делать.
Дмитрий Степанович Дымов узнал о гибели своего человека довольно скоро и, разумеется, из неофициальных источников. Запершись в кабинете, он долго раздумывал, к каким последствиям может привести провал Конаха. Зубрилин. Докопался, однако. Но за что он убил Конаха? Ведь нужны все-таки мотивы. Ах, не все ли равно! Видимо, они были, эти мотивы. И где нашел человека? В самом укромном месте. Все рушится. Под ногами очень зыбкая почва. Сплошной риск. А зачем тебе все это, Джон Никамура? Война на Востоке не начинается, без войны ты никак не добьешься своего, не возьмешь богатства Колымы. Уехать разве? Бросить все к черту и податься через океан. Впрочем, и это сделать не так-то легко, теперь не тридцатый год, когда он спокойно ходил через границу туда-сюда. Омаров как-то сказал ему, что на берегах Охотского моря везде радарные установки, в пограничной
Знает ли о смерти Конаха капитан Омаров?
Дымов собрался идти к своему шефу. Потом передумал и завернул на радиостанцию. Нельзя сейчас говорить Омарову. Сразу спросит, откуда узнал. Что он ответит? Надо сделать тоньше, ловчей.
Связавшись с оленесовхозом, Дымов как бы между прочим спросил о ходе ревизии. Ему ответили: ревизор пропал, они ищут его. Там, конечно, знали, куда исчез ревизор, ведь каюры вернулись, рассказали. Видно, запрещено говорить. Значит, от Омарова тоже скрывают. Не доверяют? Вряд ли, но все это наводило на грустные размышления.
Он вошел к Омарову, поздоровался, сел. Капитан поглядел на озабоченное лицо Дымова довольно равнодушно. Он был очень занят.
— Что скажешь?
— Помните Конаха?
— Которого хотели арестовать?
— Да. Он исчез.
— Это точно? — спросил Омаров и покраснел. Рука его легла на телефон. Ну, майор, даром тебе самоуправство не пройдет. Чтобы без меня…
— Я говорил с совхозом. Кажется, они мне не все сказали.
— Ты думаешь, его арестовали?
Дымов пожал плечами. Омаров схватил трубку. Он долго говорил, еще дольше слушал. Потом сказал:
— Есть, товарищ комиссар третьего ранга, — и подпялся. Лицо у него стало растерянным и чуточку испуганным.
— Неприятность?
Дымов не спускал с капитана удивленных глаз.
— Вызывают, — сказал Омаров. — Видно, по делу Конаха. А, черт! Ты иди, когда вернусь, я позову тебя.
Дымов вышел, походил по коридору. Потом вернулся в кабинет Омарова и сунул руку за ключами.
Ключей от сейфа за книгой не оказалось. Еще удар.
Зубрилин и Руссо жили у нас больше недели.
Виктор Николаевич не особенно охотно посвящал нас в тайну, связанную с Конахом. На очередной настойчивый вопрос он ответил:
— Охота вам, ребята, задумываться над этой путаной историей! Есть люди, которые займутся Конахом. У нас дела поважнее. Не правда ли, Константин Федорович?
Руссо согласно кивал головой.
Под «делами поважнее» оба они, конечно, подразумевали совхоз.
Агроном Руссо два дня просидел с Варей и Петром Николаевичем над дневниками метеостанции. Затем Руссо уединился и долго что-то высчитывал, складывал и умножал. Цифрового материала в его распоряжении было немного — наблюдения за два летних месяца и за зиму. И все-таки он сделал вывод.
— Послушайте, что нам подарила природа Май-Урьи, — сказал как-то Руссо. — В июле 308 градусов тепла, в августе 320. Июнь обычно холоднее июля на 70—100 градусов, а сентябрь дает совсем мало положительных температур, не больше 100 градусов. Если мы сложим эти цифры, то получим 850–900 градусов активных температур. Напомню, что минимальная сумма тепла по Габерландту должна составлять 1300 градусов. Как видите, здесь даже для капусты и то недостаточно тепла.
Мы видели, как сразу осунулось и заскучало лицо Зубрилина. Действительно, очень неутешительные цифры. Дойдет дело до главка, метеослужба даст отрицательную оценку долине, и тогда о совхозе бесполезно разговаривать.