За мной следят дым и песок
Шрифт:
Точнее, для весточки о волшебном исполнении желаний нашли тот час, когда Ночь Дураков уже сняла со всех дорог своих трамваи, но младые ученые скрепили пехоту, осенили надеждами и отправились через полгорода — строго говоря, за дымом, а отлучение трамваев позволило им идти — в лобовую атаку, просто и зажигательно, не сверяя взятые улицы — с устоявшимися, но распрямляя — в обход линии раздачи, то есть двигаться безбилетно, иногда — срезая заборы, дворы, углы зданий и порой устремляясь сквозь чьи-то барраконы — кабинеты, спальни, каюты, чумы, гнезда и сны жильцов, и минуя библиотеки, раскрывшие ловушки — путешествия на воздушном шаре, и плот «Медузы», и подводную лодку «Наутилус», словом, мы возвращаемся к любителям бездорожья.
С ними вместе развлекалась и повесничала северная весна: мурлыкала со всех ветвей сладчайшими альтами, то ли апрельскими, то ли мартовскими, или ангельскими сопрано, и под завесой темноты и при вольности путей греховодничала между бегущих по знаменитой ночи еще беспутней, и оплескивала снизу чужое платье, и одних дураков оскальзывала в хладные цинковые корытца луж, а другим подбрасывала не то лед, не то осколки сервизов, и возила
Ученые юноши подхватили объявленные слова, подкоптили комментариями и раскатали наутро гневы, но беспечальные барышни-студентки отчитались в дарении скромного первоапрельского розыгрыша. Бравые ученые возопили, что о завозе папирос в эту негодяйку-лавочку им сообщили у последней лачуги марта!.. Поздно вечером, отвечали студентки, когда в темноте совершенно не разобрать, все ли длится март — или вокруг давно апрель, а в телескопах и биноклях сиял бесспорный апрель… Город вычерненный так подвижен и скор на весенних чернилах, отвечали студентки, что его прибивает к дуракам много раньше, чем… Пока вы бежали поперек разметок распутной весны, попирая магистрали, то есть начертания и установления, письменности и царства, отвечали студентки, время тоже не скучало: вы допетрили, что это розыгрыш, определенно — в апреле. Не исключая, что вас обманули в магазине негодяев, набитом пачками папирос и другими чаяниями по самое не влезай — убьет, неужели вы не увидели в затворяющейся двери — ровные ряды всех воплотившихся фантазий? И лицемерное заверение, будто в лавочке чудес — ничего, кроме опустевшей тары, пробок, скомканных салфеток и хомутов по стенам, уж точно прозвучало в альфе апреля.
Кстати о розыгрышах, потянувших кого-то — на бега.
Двое из толпы ученых простецов, бежавших в поводырях у Дурацкой Ночи и зовущихся в ней — Костя Новичок и Гусь Потоцкий, однажды встречали в общем житийном доме — прибытие вечного лета и третье завершение курса преподанных им наук. Молодое вино, ближе к луне заговорившее в каждом — голосом доброго советчика или, напротив, провокаторским шепотом президента Америки, подсказало встречающим, что предметы, близкие по замыслу или по морфологии, то есть дублирующие, страхующие — или паразитирующие друг на друге, изрядно захламляют жизненный план. Если многое знание уже водворено в их головы, к чему — тетради, где записано то же — но с пятого на десятое и обрубками слов? Если книги поучающие, передравшие чужое твердое знание, уже отложились в ученых — всеми запятнанными обложками, надорванными страницами и пометами от поколений чтецов, не всегда довольных прочитанным, не пора вышвырнуть субститут — в окно? Далее перешли на казенные стулья, стократ отраженные и в инвентарных журналах, и в романах, к тому же обнаружилось множество вариантов, которые можно оседлать, не говоря о трюизмах — пнях, бочках, барабанах, мустангах, ослах и пьедесталах… К сожалению, у первого стула не раскрылся парашют, посему стул набросился на черемуху под окном, где вершился междусобойчик — ветки воздели вспененные бокалы, и те, конечно, разбились. Но второй стул висел филином и садился конфедераткой или ермолкой — на спешащего мимо прохожего, а то бесславно опростился в полете — в табуретку и в тюбетейку… Ходоку же, очевидно, наскучило влачить пустой шаг недалекого прохожего, и поднял к верхним гулякам лицо, вдруг собравшее под новую ученую шляпу — черты проректора университета. Каковое лицо немедленно приняло вердикт — отлучить поругателей стульев от академического знания навеки. И тогда уже барышням-студенткам пришлось бежать сквозь ночь, чтобы на другом конце ее — там, где светлее — справить комсомольское собрание и умолять и ректора, и проректора — отпустить ученым кавалерам грехи, то есть безбрильянтные стулья и выдать кавалеров барышням на общественный контроль.
В другой раз те же знающие Костя Новичок и Гусь Потоцкий практиковались на производствах и решили откушать вечернее вино — за глубину сибирских руд или во славу нового временного дома, опять-таки общего с отрядами неизвестных жильцов, на лето сгинувших, и вино отличилось таким объемным звучанием, что Костя Новичок высунулся в окно — вырвать из себя прокисшие гроздья винограда и освободить участок для свежих. Но судьбе было угодно подогнать резиденцию коменданта общежития — аккуратно под ученых кавалеров, так что состарившееся вино изливалось из ученого — по филейной полосе комендантского окна. Тот же час комендант, плешивый сокол во френче, галифе и, невзирая на лето, в сапогах с калошами, резво взвился к ним и нашел, что земля под знатоками подобна блудливой собаке — с шерстью тусклой, клочьями и смердящей, и настойчиво желал сократить под ними собаку и разметать практикующих чужестранцев — по их закатившимся пенатам. Так что барышням-студенткам вновь пришлось просить знающих юношей — на поруки.
Должна быть безукоризненная Ида Леонтьевна.
Фарфоровая, узкофигурная, с отогнутыми ушными розетками, прорвавшими серебряный бубикопф — и вряд ли черпать необработанные, варварские шумы: вы не услышаны, голубчик… кто ж виновен в таком глухом вашем голосе? Или заслушаны лишь своей совестью, когда не спит. Сестра двух милых-милых сестер, в каждое лето поджидающих ее — на даче где-то возле
Инициированные им дочери, горные принцессы, тоже выгнали свою юность — на коченеющие пики, на одичалые от неотчетливости лестницы в небеса, а когда, наконец, все спикировали в разграфленные и расчисленные долы, то воссели кто где — за книгу о наскакивающем на скалы, и посекли жизнь чудного профессора — на собственные главы, экспликации, изложения, сочинения, на равнины страниц и ручьи букв и обменивались ими по почте… и нет прощения — усмотревшему сходство с мошенниками, порезавшими великий холст на фрагменты, что не столько бессвязны, сколько — дороже.
Сестра Ида Леонтьевна, тоже профессор, оказалась в малых архитектурных расчетах, в переулке, носящем престранную фамилию, но в комнате Иды Леонтьевны, несомненно, продолжались альпийский воздух и горы: тучник-рояль, больше склонявшийся к братству — с фанерным аэропланом и с тучей ворон, и письменный стол, но этот, включив ресурсы — левый и правый гребни ящиков, катил свой очерк — к катамарану, забытому в зените осевшим потопом, и на капитанском плато лидировали бестрепетные головы благородных ученых — Бекетова и Бутлерова, точнее — во рвах меж стопами книг, и две венценосных головы папы — молодая и застарелая, а носы корабля скрашивали кружевные фигуры апологеток: мама и сестры в зернистой сепии вуалей или в паутинке умбры. У западной стены вела комариную песнь горка — с хрупким, прозрачным, чайным, у восточной белел круглый увал — в оцеплении стульев в плечистых синих бурках, готовых взбрызгивать папино рождение, а на отвесные склоны прочих стен восходила библиотека, подхватываясь по плитам томов, путеводителей, справочников и горным озерам атласов, но в куполах библиотечных наверняка водились птичьи гнезда, и целые почтовые голубятни и другие вестовые…
Захлебывающийся эпистолярий: сестры-ореады на перепончатом ветру страниц чуть простудилихарактер и организовывали диверсии — вбросы, приписки, вставные новеллы и иные вложения в чужой текст, и вдохновенно вспоминали еще какой-нибудь старинный мятеж снега на жерди восхождения, или пожарные рукава заката, кровавившие перевал, корили сестру, облущившую своим беспамятством экспедицию, и не желали сократить с дорог из-под фаворита — ни фиалки, ни пассажа на протершуюся подпругу, ни глубиномера, возмущались то чьей-то сухостью стиля — ах, мы за бережливость и хозрасчет? — то густой тропой вместо змеиной, то выплеском ландшафта — за указатель места. Каждая, вероятно, считала, что пора уже отозвать процесс в свои руки. Дорогая проштрафившаяся Идочка, сегодня, когда я шла через двор, собираясь поехать в музей минералогии, я застала утренник с докторальной дамой, выгуливавшей тростевого старца, полупарализованного, и от немощи и дряхлости он не мог держать хорошую речь, зато активно мычал, шкворчал, пузырился и объяснялся на крючках пальцев с бойким участием тростей, открывая свои высказывания — неисчислимым интерпретациям. Его предводительница загибала почтительность: — Значит, завтра тебе необходимо на службу к пяти утра? — на что подопечный, больше напоминавший беднягу тростевую куклу, уверенно кивал, и токовал и гундосил. — Без тебя ведь они не справятся! — снисходительно приговаривала дама. При этих словах мученик в седом лишайнике впадал в ярость. Не хочу тебя огорчить, Идочка, но в прописанной тобой четырнадцатой главе — «Моя жизнь в горах» (твоя — или все же папина?), увы, несмотря на безликость идиостиля — читай безвидность (не увлекает и не ведет), кое-кто опасно приближается — к этому старому идиоту! Наш папочка — или тот, кто это намарал… или тот, кто это читает. А откуда у тебя, Катюша, архистранное отступление — о случайном молодом человеке, однажды примчавшем папе в горы документы на подпись, эта повесть заправской чертовки, разрушающей ткань повествования? Боюсь и предполагать… Друг мой Нюточка, с сожалением должна открыть тебе глаза. Так-то ты выписала папино лицо: исчерна-зеленые круглые линзы, орлиный нос (какое неприличное клише, неужели ты пожалела время, чтоб отрыть для папочкиного носа эпитет хотя бы — третьей свежести?!) и седая бородка — не то эспаньолка, не то испанка… а вот этим фасоном ты попала — в апорт! Не вылитое ли это лицо Вельзевула!? (Надеюсь, ты ничего не подписывала с этим лицом?) Ведь в действительности последний В. обычно принимал обличье папиных коллег (о чем тебе прекрасно известно) и вооружал их разительным даром убеждения. Кажется, кое-кто из нас — нерушимый бытописатель, и что наиболее огорчает — это самая сильная его сторона, но разве мы не должны отбирать события по их возвышенности? Как жаль, что с возрастом из тебя совершенно выветрилось чувство гор, чувство восхождения, чувство высоты! Возможно, вместо того, чтоб писать, тебе надлежало бы вышивать папин портрет? По крайней мере, так поступила моя нижняя соседка — всего за полгода вышила бисером портрет генерального секретаря коммунистической партии… et cetera, так что на книгу о штурмователе гор у них ушло много лет…
Надписывая Иде Леонтьевне конверт, Катюша неизменно удивлялась — нелепой фамилии переулка, снятой то ли с башибузука-большевика, то ли с головореза-стахановца или с головореза-селекционера, и, спохватившись о заклеенном письме, Катюша каждый раз прямо на конверте надписывала над переулком: кто такой? Но Ида Леонтьевна то ли забывала ответить, то ли писала обратное письмо, уже потеряв конверт-вопросник, возмущенная Катюша, так и не обретя ясности, далее помечала — против фамилии переулка на конверте: какой-то бандит! И, судя по тому, что с Катюшей ничего не случилось, фамилия, бесспорно, не значилась — в старых партийцах.