За мной следят дым и песок

Кокошко Юлия Михайловна

6.

Хорошо бы, завернул пастух пастухов, Пастухов несравненный, двадцати двух лет, бронзоволикий, в бороде, глаза — сапфиры.

Верховодил студенчеством, что вытянулось из города — на Большой лов плодов семьдесят блаженного года в скоротечной местности, не меньше продувной, чем голова кровавого бедуинского полковника с ценником — миллион каких-нибудь радостей, и, по слухам, бедуинша уже встречалась в нескольких городах и селениях сразу — и на разных распространителях. Провинция Большой Лов тоже мелькает не только в заветном сентябре, как и дорога, вдоль которой нанесена — в повышенные настроения юности: в смятения, отречения и сплин, и в новые присяги… Как вспоротая строка приношений земных и склонившиеся над ней две молодые девы, возможны Судьба и Муза, в сотый раз объясняющие друг другу то, что надиктовали. Распечатаны — в несметное поле дев, до нашествия

коих — вероятны пустошь, суглинок, верещатник, снег, и едва сметут в короба сентябрь, как деревья обуглятся — в печные трубы над пепелищем и в упряжь ветвей, из которой выскользнули кентавры, оставив качаться — не то зыбь мотыльков, не то альвеолы от облепиховых ягод. Как отметил тот, кто аккомпанировал Большому Лову — надрывный, стриженный в полную луну: поезд умчит, ничего не останется… ни тем, кто в поезде, ни там, откуда умчит. Полубезумный и полнолунный подыгрывающий и его деревянная кукла с косичкой струн, заразившаяся от летучих мышей — висеть в кульке ночной тоски, и роковое отбытие поезда также не желают утихомириться — и не проступать там и тут.

Прожженный был культ Пастухова! Кто-то видел колхозное начальство? Замуровано в страду, в путину, не удостоено ока приезжих, определивших — единоличного властителя провинции. Сомкнувших — и верховенство, и несравненную красоту, к тому же поддержаны деканатом и ректоратом, и всеми церквями. Не дичь ли — повиноваться любому? Но любому слову — Пастухова… Расходящиеся по детям праха — прельщение, зачарованность… прикасаться — в белых перчатках, а ваши по локоть — скверна и персть! Попасть под влияние ястребов — и очертя голову поклоняться прекрасному, и обмирать, раболепствовать, нервно отсчитывать — ежедневный подрыв территории на лист, на третий, десятый: календарные, взапуски порывающие с деревьями. Распустившими длани — и налагают на головы человечьи, воловьи, гусиные, тынные… Сбивать с ноги — Фата-Моргану и ее фатов, кто хватают в охапку сборчатые барочные, вспененные облачения и мечут номерки — очинившему клювы гардеробу, и мажут. Очинив воздух — метущимися мазками пурпура, охры и черняди, и чаевыми.

Побоку повинности протагониста и вежливости: с двух шагов выболтать кому-то — или забывшемуся себе — великолепную миссию своих промельков, представительство всполохов в наэлектризованной повести: похитить с небес огонь или независимость для любезной отчизны, поставить галерею живописных шедевров… портретную аллею передовиков? В складках может взблеснуть инструмент — меч, свиток, иной прибор. Заполучить кисмет и уже не гадать, что собирать: слова, камни, снедь.

Вариант: повторяющиеся девы щебечущие оглашают — сотворение героем чуда: семь корзин с уловом повторены — десять раз и семью девять.

Расстаравшийся в скромности Пастухов преломлял чудо — на всех, оставим празднолюбие и во все руки набавляем, накидываем переполнение — ведрам, мешкам, тазам, кузовам, шапкам, каскам, комодам, роялям и что за тара у нас еще водится? Напотчуем тьмы мужей и жен, молодых и старых, и детей, и закрома и грезы — бубенцами любвеобильной овощи, усиленной, как те щебетуньи и те вертушки — чудесным тиражом: насытим и пресытим!

Барышни едва из школярских одна другой краше, в компании — на перекрестке торговых путей из Европы в Индию и Африку… По крайней мере, в перекрестных взглядах аборигенов, возжелавших вырвать свою амфибию или трактор — из дождей и, бросив рокоты и вывернувшую клубни, тарелки, сковородки струю кильватера, сойти из рубки — в сухой надел, сладко курящийся.

Из простака аборигена, искавшего общих мест с залетными цыпами и дрипами и тоже задавшего дым — вашему запрягающему — или фимиам? — чертову Пастуху: пришел и увидел, что бражничают — и что брезгуют колодезной водой, а кружек с хмелем — море, и, заслушивая песни свободе, здешние гармонизации, бородатый пришлец П. доставал из кармана финский нож и, продолжая слушать, подбрасывал на ладони и задумчиво пробовал лезвие, несомненно, прозванивая, куда войдет. Фрагмент — не о перетрусивших вольных детях Вакха, а о вашем, к сожаленью, незнании, что в прошлом месяце тут подрезали энтузиаста, и о вашем согласии, что огорчительно — столь накоротке встретить нож!

И вновь пришел Прекрасный в поле забот своих, и нашел — сбившихся от работ к дыму, и высекал мимоходом из огнива пламя, чтоб галантно поднести — примкнувшей к воскурениям новой саботажнице, одновременно с призывом:

— Больше горения! — и с напоминанием: — Наш стиль — встала в борозду и понеслась вперед, как ракета!

Полевой аврал, трехнедельное бдение, рабский труд на плантации подло гнул и свинчивал нежных и хрупких, волочил в колодках картошки — к мерехлюндиям,

к скорбным патетическим репликам — к умывальникам на сумрачном входе в ужинный порцион: — Кошмар, у меня грязные руки — даже в темноте!.. К хулиганскому осквернению глагола… Но это ли мор — против нестерпимой прелести Эндимиона? Другие кавалеры, ловцы картофеля, соскакивали — в апрош, в пустотелые… кто уже в шаге — ученые мужи, просветители, журналисты, подписанты собственных повелений и резолюций… Не зря полнолунный безумец с деревянной куклой, сносимый — в окраины, в каймы, в карликовую флору, подыгрывал — уходящему поезду, собравшему пустоту, и провидел — аэропорт тех лет, сплошное зарево огней, и чувствовал, что летит за борт любви своей… Конечно, не догнавшим признание шалопаям, перепадала — остаточная сердечность. Случайное, осколочное. Как барышням — проходные тирады Пастухова, чтоб сказал главное — не сейчас, не здесь и не вам.

Несравненный взирал на своих поклонниц — с пониманием. С участием — на облако заблудших овец, ни одной предпочтенной: замарашки, грязнухи в ненастных одеждах, лимита. Пастухов обрывал себя — на разработке назначения, на исполнении возложенного, и по возможности неоспоримо. Не спрашиваем — об увлеченности его поручением и закрываем уши на скользнувшую крамолу:

— Как счастлива моя мамочка, что мне можно отпускать распоряжения и ориентировать — и ни к чему переходить поле жизни по-пластунски, как вам… — и в сторону, на вздохе, сбивая с рукава пыль или снимая соломку: — Правда, весьма огорчилась бы, что я живу в антисанитарных условиях… не практичней собаки.

А где и как переходил он стремительно слепнущую и каменеющую провинцию, тем более — с кем? Забросившую крючки ночь — над скатами селения и леса? Подробности в персональном досье, а вам — отставить стеснение в груди, любовные тягости, влечение к чистой красоте, не вполне чистое, проверку связей подозреваемого… Открываемся в отречении. В стоицизме, с которым сентябрь, воронящий то одни, то другие свои пожитки — или то, что от них запомнилось, стоит и увлеченно листает деревья… Иллюстрируем свою бескорыстную сторону: радеем о продовольственных запасах родины, ее неохватных житницах. Одержимость — припасать впрок, склеивать и приумножать. Если отогнутая ветром завеса выплеснула прекрасное — в полчетверти, таковое не в каждом ли завитке? Исцеление — не в каждой щепке креста Господня? Вам достался Пастухов, проводящий некоторые земледельческие работы — временно и на время, а также серия его высказываний — о том же. И если отношение Пастухова к сельскому труду не просвечено, высказывания не сверены с правдами, возможно, еще не час полноты — или образ не имеет законченной формы.

Ловцы провиантов, сторонники изобилия, новые поселяне просыпались — тоже на четверть, или переступали в следующий сон — на Дороге Захолустных, в группе закаливания — в драных одеждах, в подожженных первой зарей листопадах — и сверху, и в насыпях, и по вертикалям: иные обрушенные листы не спешили ниц, но реяли, итого — огненное кольцо, и наверняка рыжая глиняная дорога казалась себе — прыгающим сквозь круг пламени львом…

Вырванный листаж, чертежи, списки и сноски братались шелестами, фарфоровыми рокотами и глоссолалией, валерами меда, шарлаха и старых газет — или их душком, и отпущенный в скрипках дубовый лист сцеживал спесь пред трезубцами клена, березовые ромбы сглатывали углы и пересыпались в липовые сердечки, в ивовое нытье, запекшиеся перья рябин и в прочую мутовку. Брошено на сожжение и смешало — сюжеты, героев, идеи… ничего неношеного и ненадеванного.

Смельчаки земли и эфира — на плитах полей, и держащаяся над всеми высота, состязание облаков в маневренности, и держащаяся краткость человеков — и маневренность перемен: рядом черные жилы угомонившейся пашни пшеничной, возносимая в винт солома и триколоры увядания — ирга в напудривших макушку багрянцах, но с желтым кушаком и подолами зелени. Властитель скрыт — редюитами дня. Которые вдруг теряли раж, слабели в плотности — и открывали Пастухова, но — скоропреходящего. Несравненного Джокера — врывался то в ряды ученых лямочников и крючников, в рукопашную с корзинами, переполненными бадьями, бочками, зашвыривая их — в пасть кита, в раззявленный исполинский кузов, в закрома. То в землемеры — и огромным голенастым угольником, деревянным циркулем вымерял раздольное вчерашнее — и скромное сегодняшнее, и скудость завтра. И уже — на выручке откатившейся барышни, перетягивание аутсайдеров, почти покровительство, и, буквально касаясь подшефной локтем, наполняет ее чашу — картофельным счастьем… очищает ее дорожку — побежавшим пламенем. Тут увязшие в раскопках мудрые девы заводились косить очами. В Пастухова летел картофельный самородок — и требовал внимания. Несравненный справлялся через плечо: