За мной следят дым и песок
Шрифт:
Лицо караулящего дверь, адресованное Бакалавру, произносило:
— Я уверен, твои поступки толкуются как попало. Меняю погром — на примятый флэш-моб! Назначен день и пик, и откуда ни возьмись — твои сомножители геройские: адреналинщики, загонщики, зубробизоны, йети, выкипевшие до контуров или до котурнов, до каркасов, пружин, артерий… и уже крепчают — в единый строй, и громят и топчут. Но свист, или обознавшийся зов: «Обедать!», хлопок поплавка в подземном рву, хруст весла или биты — и пошли врассыпную… вразнос, в распад. Не хватает на пиво — сбацают что-то в подземном переходе: канцону, манифест — и разлагаются дальше.
Посвященное Амалику вторичное лицо Януса сообщало:
— А вы с вашим монологом об архиве на невидимом побережье — как спортивный обозреватель в еженедельнике, кому не пофартило — представлять матчи по четвергам, а главные разыгрались — в сдувшуюся субботу, и рекорды забиты ушедшим в кучу воскресеньем, их давно обглодали газеты и первого,
— Соединение погром и я — существует лишь в рапорте оратора, давно потоптавшего регламент. А как мне жить дальше — с таким подозрением? Все дальше и шире — с таким обвинением? — возопил Бакалавр. — Как смотреть — в доверяющие, вопрошающие, испытующие глаза встречных?
— А кто сказал, что я связываю вас с погромом? — надменно спросил покровитель Амалик. — Я подумал: что, если я начну говорить с вами аллегорическими сюжетами? Притчами? По большому счету — совершенно равно, о чем… Бьюсь об заклад, предмет несуществен! И конкретный повод, обрекший меня на скитальчество, — ноль. Я не смог бы утвердить однозначно, чем разрушен архив — внешними или внутренними факторами? Неопределимость причин — из-за сложности и многоохватности подхода. Иногда мне и самому едко хочется подавить наши коллекции…
Передатчик в лесном кармане дозорного, скулящий и болтающий сам с собой, или заброшенная в кусты рация вдруг спохватывалась о насущном и хрипела:
— Эй, кто-нибудь, отпрягите баксов пятьсот до какой-нибудь зарплаты!
Сквозь шатию спорящих пробирался чистильщик с ледяной головой, половинчатостью одежд — совместитель, аполитичный, призрак, снизу — синяя клининговая служба, прославляющая на лампасах — санитарию и себя, дарующую — очищение, чистку, порку, и сорвавший идею верх — перестарок-пиджак, чей правый рукав — малощепетильный пасынок, приштрихован снаружи — скобой неровных, зубцами, будто над усыновлением расстарался — слепой и для осязательности шил драное — дратвой, а может — полный грубиян. Пересмешник нес на руках стихийное чудовище, вздумавшееся из несколько щеток, отвлекающее на шорох и плеск — лохмы, клочья, и мусорные хвосты, и растрепанные геройские бороды…
Гора опустившихся воздушных шаров, опустившихся со вчерашних торжеств или с недельных неряшеств, сложилась в углу конкорса — в фигуру «Пушечные ядра. Запас на первое время».
СПИСОК ГОСТЕЙ
От ретирующихся районов прошлого века, семидесятые улицы, приглашена Женя Винокур.
Из мачтовых, из виднейших, неприсоединившихся: дом-предприятие «Не та скорость, не та разворотливость (не те, кто вы думали). Три дочери». Старший партнер — дочь борьбы с узурпаторскими режимами Клавдия Петрова, старослужащая, но уже перебросилась с ратоборства — на стенографию, преображение скорописи — в холодное дыхание зимы, гарнитура стандартная — гвозди бы делать из этих букв… заколачиваем тираж — пять экземпляров, один двусмысленнее другого. Средний партнер — дочь Клавдии Женя, в запале директор студии (студийцы, студенты, беспутники папы Студебеккера…), но капля по капле — директор иглы и нити, хотя студенты — беспутные компании, ежовник и любка бездорожья, еще прикатывали Винокурше — пенношумные ночи, перестановки в природе и обновы в собственных именах, или привычку — вкатываться в любое Женино расположение… но больше — в одно и то же. Младший партнер — дочь Жени от первого мужа и, согласно надеждам, не последнего, голубица двух половин, правая присборена — в сухолом, в хворост, и чтоб не заметили и не загребли к костру, сошлись на классике: прятали младшего партнера — в лесу таких же, в интернате леса, но поджидали, что вот-вот сконцентрируется на равновеликом, восхвалит симметрии, и немедленно вернут — здоровому обществу, даже зачеркивали лесные дни… хотя документально кресты еще не подтверждены. Но пока время припахивало себе новые слободы и хагады, и деревянных богов, и чье-то пальто с показавшим зубы песцом, и ревущий в ночи холодильник «Саратов» — с почти несъеденной фаршированной почти щукой, вдруг распотрошили — и Женю Бедокур. Ну, допустим, что-то нарыли, допустим — вычистили подаренное мне при рождении Зиждителем, допускала Женя, но отчего ж зашили таким разухабистым казарменным швом, не говоря уже — не той строчкой? Клялись — жизнью чемпионов, а подметнули ту же профурсетку?.. Осмеяв хламные руки в белых рукавах, Женя Бедокур тоже увлеклась творчеством под домашним арестом, подпольными кукишами: что ни срежешь, где и с чем ни сошьешь, налицо — шик-модерн! А чтобы принять славный обед в несколько перемен — и самой, и внакладку с геройской барабанщицей Клавдией П., поперхнитесь ее тамтамы и пишмашины, и подбросить розовощекий фрукт — в третьи голубиные чащи, где чаще плодятся шишки, в зеленые кабинеты, друзья толкали своих друзей, и соседей, и домогающихся красоты встречных — ошиваться у Жени, а особо частил с неодетыми доверительницами — первый муж, было б с кем экспедировать
Словом, Женя Смолокур держала собственный салон — Никитский ботанический сад, он же Никитская кухня — хрущевская вегетарианская, батоны шелка и штабели штапеля, точнее — притрушена патронками и патронами табака, в закоулках — закатные клубки и подушки с иголками, травяной ковер — лоскуты, мел и пеплы… или кисти и краски. В этой раскаленной стихии, обложенной барабанами, Женя Смолокур поднимала в рост — налитую прелестями обмундировку и приправляла тесьмами, ветвями, коновязью, чалкой. В садовой канцелярии воспалялись патрон от патрона, ветка от вервия, и тема от провода: пробег телефона, то есть наговор — нет таких числ… и, пренебрегая устными приношениями, Женя звонила напрямик — и первому мужу, и его метрессам — сегодняшним и вчерашним, и армии детских врачей, тоже проведенных в поклонники, и авторитетам партийным и уличным — все игры против вас в прошлом, сейчас я ваша! — и умоляла угнать для нее машину и подбросить с подарками в дебри леса, а после вывезти назад. Зажав меж плечом и ухом телефонную дудку и в устье помадных губ пыхающий патрон, Женя Смолокур измеряла сантиметром клиентку, а на плите подскакивал кофе, а ветеран-ударница Клавдия П. покрикивала из офсайда, с печатного барабана «Москва» — печатный совет, как должно кромсать или кроить, как отстричь от уха проводные совещания, выплюнуть патрон — и вообще задавить дочиста, взять ножницы с голубым кольцом по пальцу-пастырю и запендюрить — не так, а поперек, и пересортировать порядок действий и укоротить жесты.
— Петрова! Не бренчи советами, когда твой ребенок творит посреди всякой контры! — парировала Женя Дымокур сквозь патроны и барабаны не менее громогласно. — Твой ребенок — свободный артист и продолжает открывать себя в каждом дне.
Со своими заказчицами, агентами дружб и сочувствий, Женя Медокур тут же принималась на ты, подавала кофе, распечатывала свежую коробку патронов и протягивала руку еще за чем-нибудь нужным — в панораму-неразбериху «Кусты и конфорки», в ядовитые испарения — и отдергивала, ибо фактура не раскололась на контору и сад — смешалась в противоречиях и не сдавалась ни конторе, ни саду. Женя примеряла на клиентку этюд платья — струящиеся зигзаги и развилки, ах, что за планки, хохолки и задувка, и зыбун и зубчатый подол! Ошеломляющий, почти несбыточный эскиз: набросок ткани. Наряд, который не надевают, но просительно кланяются, чтобы разрешил — зайти в него, рассыпая благодарности, просочиться, возможно, заползти…
— Вот в таком фасоне я однажды ввернулась к какому-то кабинетному кабанчику — упрашивать за Голубку, ты бы видела, как там отмякли рты! От вахтерских до секретутских. До сих пор не сомкнутся, — сокрушалась Женя. — Так что пусть мой первый муж не надеется, что я утратила вкус и перетираю свое разбитое чувство. Передай ему: мой график расписан на много лет вперед… и осколки сердца — тоже. Ты ведь у меня — по его наущению… по рекомендации и протекции? Слушай, а ты ему кто? Дай отгадаю. Вечернее упоение, Анна София Мария Каллас? Прыгнувшая из торта отличница — без одежд, но с конспектами сразу по всем курсам? Нет, ты — староста группы, подмахивающая посещение занятий и стипендию? Да ладно переминаться с ноги на ухо, я похожа на допрос? — смеялась Женя. — Все равно его дух не переводится — в моем телефоне… Дух познанья! Но в нашу ли тесноту, в наше ли постоянство — тело, алчущее услад бытия — валом и в проброс наших скромных предложений? Тюремная затоваренность — в его мемориальных комнатах! Я тебе уже признавалась, что обожаю крошечных детей и необъятных мужчин? Он не относится ни к пикколо, ни к бульдозерным.
Заказчица не сходя с места очаровывалась и вступала в болельщицы высокой Жени, спасение в высотах, так что прощала координатору иглы — и отчаянные, и откофеенные колкости, тем более заслана — отнюдь не указанным мужем, а тем, кого Женя не знает по-настоящему: кто бросил Женин амур — ради… но бросим — о присутствующих, что прения вина с водой. Голод — голодным, а сытость… А если пресыщенная робко отнекивалась от третьего кофия, в семидесятых улицах примерной ровни — рыжей стружке из круглой картонки, Женя объявляла:
— Вот сейчас распорю эту достопримечательность — новую ферязь на твой организм, и аривидерчи Рома. Как-то я распорола девушке готовый костюм. С жилетом, с блузой и с носовым платком. Только что наряд — и уже детская неожиданность. В нашем доме не славятся «не хочу»!
В четвертой кофейной гуще вскрывался более завлекательный чертеж событий. Вдруг Женя Винокур понижала голос.
— Слушай, а почему нам не отметить твое новое платье? Петрова тырит от меня водку, но и я, и мои гости знаем, где притаилась белочка — в ее мелкотравчатой горенке, в дырявом саквояжике под окном. Как прочее остальное, если за Клавой опять придут. Тс-с! — говорила Женя. — Я надеваю кофту с огромными карманами и как будто иду искать красные нитки!