За нашу и вашу свободу. Повесть о Ярославе Домбровском
Шрифт:
В 1858 году войска Евдокимова заняли наконец считавшееся неприступным ущелье реки Аргун. Продвигаясь все выше по реке, русские достигли аулов Шатоевского общества, которое считалось гнездом Шамиля.
Шамиль сделал смелую диверсию в сторону Нарзана. Отсюда он намеревался ударить русским во фланг. Но перебежчики раскрыли его план. Отряд генерала Мищенко предупредил выступление Шамиля и нанес ему сокрушительный удар, равносильный разгрому. Домбровский получил за это дело производство в поручики. Шамиль едва успел уйти
Началась осада Веденя. Пришла весна. Она была почти незаметна из-за дыма и грома пушек, беспрерывно день и ночь бомбардировавших Ведень.
Однажды Ярослав узнал, что в артиллерийские части прибыл из России его старый знакомый по Константиновскому кадетскому корпусу, прапорщик Каетан Залеский. Домбровский знал, что артиллерийский обстрел Веденя будет продолжаться не менее двух недель. За это время должны были прибыть свежие подкрепления из тыла, предназначенные для штурма Веденя, а его форты необходимо вывести из строя. Пехоте пока что делать было нечего, и Домбровский без труда отпросился у Небольсина на поездку к артиллеристам.
Бывшие кадеты встретились радостно. В прежнее время Ярослав не очень-то жаловал Каетана. Домбровскому не нравились его высокомерие, категоричность его суждений, которой вовсе не соответствовали ни малая его образованность, ни вялость ума. Однако Ярослав был так долго оторван от своих соотечественников, что польская речь прозвучала в его ушах музыкой. Приятно было вспомнить кадетские времена, горячие споры в дортуарах корпуса. Приятно было вспомнить старых друзей — Весселя, Грудзинского, Потебню. Впрочем, Залеский мало что о них знал. Не мог он также ничего рассказать о Лаврове, о котором Домбровский хранил нежную память. Но зато у Каетана были важные и волнующие сведения о Польше.
— Вы тут мохом обросли, — говорил Залеский, брезгливо оглядывая сырые грязные стены землянки. — Ну, я понимаю, фронт. Но все же… Видел я в Крыму английские блиндажи. Кровати, скатерти, поверишь ли, ковры. С комфортом люди воюют. Ты выпить, случайно, ничего не принес?
Ярослав вытащил из сумки чихирь, настоенный на полыни, и нетерпеливо потребовал новостей.
— Ну что ж, — сказал Каетан, глотнув из не очень чистого стакана и поморщившись, — да, крепок, заборист… После известной речи императора Александра II в Варшаве…
— Император был в Варшаве? — изумился Домбровский.
— Ах, ты и этого не знаешь? — в свою очередь удивился Залеский. — Одичали же вы тут, панове. Еще в мае 1856 года царь изволил осчастливить своим посещением Варшаву и в речи, обращенной к нотаблям и магнатерии, сказал, что все остается без перемен.
— То есть?
— То есть поляки остаются на прежнем бесправном положении второсортных подданных Российской империи. Никакой, стало быть, конституции, никакой автономии. Как он выразился, — он произнес речь по-французски — «point de r'everies», «никаких мечтаний». Это «point de r'everies» он сказал дважды.
Домбровский стиснул губы и сказал со сдержанной яростью:
— И на это ему никто ничего?
— Ты что, смеешься?!
— Не нашлось, значит, смелого человека? Где же польская отвага?!
Каетан иронически посмотрел на Ярослава:
— Поляки ныне дают своей отваге другой выход. Вот ты, например, добываешь для царя Кавказ. И у тебя растут звездочки на погонах и ордена на груди. Тебя ласкают, дают лизнуть руку хозяина.
Домбровский хватил кулаком по столу. Бутылка опрокинулась, чихирь вылился на земляной пол.
— Эх, — сказал Каетан, с сожалением смотря на пустую бутылку, — зачем же так…
Потом прибавил:
— Да ты не сердись на меня. Я понимаю тебя. Ты русский офицер. А тебя помнят и ждут там…
Домбровский посмотрел на Залеского. Каетан улыбался кротко, почти нежно. Во взгляде его, обращенном на Ярослава, было простодушие: «Вот я, мол, какой человек, открытый, прямой, что на уме, то и на языке». И все же за этим простодушием Ярослав снова почуял то двусмысленное и жалкое, что всегда, еще в корпусе, отвращало его от Каетана.
— Кто ж это, интересно, ждет меня? — угрюмо спросил он.
— Ну, все наши, — быстро и охотно ответил Залеский. — Арнгольдт, Сливицкий, Грудзинский, Потебня, Сераковский, Калиновский, ну, в общем, наш кружок…
— Значит, ты их все-таки видишь?
— Когда приезжаю в Петербург, конечно. Я ведь служу в этой дыре, в Тульчине. Вот вырвался наконец.
Он вытащил из-под стола щегольской кофр и достал оттуда бутылку шампанского. «А ведь искал чего выпить у меня», — подумал Ярослав.
— Берег на свой день рождения, — оправдываясь, сказал Залеский. — Ну да уж ладно.
— А свежих журналов не привез?
Каетан снова полез в кофр и вынул свернутый в трубку журнал.
— «Колокол», — сказал он. — Герценовский «Колокол». Слышал о нем?
— Давно ли он выходит? — не отвечая на вопрос, спросил Ярослав.
— С первого июля пятьдесят седьмого года. В Лондоне. С ним надо осторожно. Тут, знаешь, такое антиправительственное… Да вот я тебе прочту.
Он развернул журнал и прочел:
— «Мы лжем на словах, лжем движениями, лжем из учтивости, лжем из добродетели, лжем из порочности; лганье это, конечно, много способствует к растлению и нравственному бессилию, в котором родятся и умирают целые поколения…»
— Это кто же пишет?
— Герцен! — с гордостью сказал Залеский. — Он, знаешь, друг поляков. Его идея — вообще свободная федерация славянских народов. Вот так вот. Знаешь, Ярослав, почитаешь «Колокол» — и сам вырастаешь в собственных глазах. Не такой скотиной чувствуешь себя.