За нашу и вашу свободу. Повесть о Ярославе Домбровском

Славин Лев Исаевич

В первом же заграничном порту Ярослав вышел на минутку на берег, чтобы опустить в почтовый ящик два письма. Одно было адресовано в Москву редактору «Московских ведомостей» и «Русского вестника» Михаилу Никифоровичу Каткову. Другое — в Женеву Александру Ивановичу Герцену.

Текст обоих писем был одинаков. Подлинник предназначался Каткову, копия — Герцену. К копии было приложено личное обращение к Герцену, где Домбровский просил его опубликовать письмо к Каткову в «Колоколе», дабы оно таким образом сделалось широко известным в России.

Вот это письмо.

«Милостивый государь! В одном из номеров „Московских Ведомостей“ вы, извещая о моем побеге, выразили надежду, что я буду немедленно

пойман, ибо не найду убежища в России. Такое незнание своего отечества в публицисте, признаюсь вам, поразило меня удивлением. Я тогда же хотел написать вам, что надежды ваши не основательны; но меня удержало желание фактически доказать все ничтожество правительства, которому вы удивляетесь, по крайней мере публично. Благодаря моему воспитанию я, хотя и иностранец, знаю Россию лучше вас. Я так мало опасался всевозможных ваших полиций: тайных, явных и литературных, что, отдавая полную справедливость вашим полицейским способностям, был, однако, долго вашим соседом и видел вас очень часто. Через неделю после моего побега я мог отправиться за границу, но мне нужно было остаться в России, и я остался. Потом обстоятельства заставили меня посетить несколько важнейших городов русских, и в путешествиях этих я не встретил нигде ни малейшего препятствия. Наконец, устроив все, что было нужно, я решил отправиться с женой моей за границу, но, хотя жена моя была в руках ваших сотрудников по части просвещения России, исполнение моего намерения не встретило никаких затруднений… Словом, в продолжение моего пребывания в России я жил так, как мне хотелось, и на деле доказывал русским патриотам, что в России при некоторой энергии можно сделать что угодно.

Только желание показать всем, как вообще не состоятелен ваш приговор, заставляет меня писать к человеку, старавшемуся разжечь международную вражду, опозорившему свое имя ликованием над разбоем и убийством и запятнавшему себя ложью и клеветою. Но, решившись раз на шаг, столь для меня неприятный, не могу не выразить здесь презрения, которое внушают всем честным людям жалкие усилия ваши и вам подобных к поддержанию невежества и насилия… Ярослав Домбровский».

Получив это письмо, Катков в гневе смял его и бросил в корзину. Но тут же достал, разгладил и послал полицеймейстеру с припиской:

«Не верю ему. Это все маскировка. Негодяй где-то здесь. Ищите его! Если же он действительно за границей, значит, у нас нет полиции. Я буду всеподданнейше жаловаться Государю!»

Получив письмо Домбровского, Герцен в восторге зааплодировал. Он позвал Огарева, всех домашних и прочел им письмо вслух.

— Какой блестящий человек этот Домбровский! — сказал он, закончив чтение. — И какая пощечина самодержавию!

Письмо Домбровского появилось в ближайшем номере «Колокола», и гул этой «пощечины самодержавию» прокатился по всей России.

Часть VIII

ДОМ № 52 ПО УЛИЦЕ ВАВЭН

Нет, лучше с бурей силы мерить,

Последний миг борьбе отдать,

Чем выбраться на тихий берег

И раны горестно считать.

Мицкевич

Глава 26

Париж

Париж — это город, к которому не надо привыкать. Он принадлежит всем. Домбровские сразу почувствовали себя в нем хорошо. Этому немало способствовало наличие в Париже большой польской колонии. Здесь была не только старая польская эмиграция. Сюда перекочевали многие поляки после краха восстания. Какая радость была встретить Валерия Врублевского, чудом спасшегося от преследований царских жандармов и еще не до конца излечившегося от полученных в боях ранений.

Друзья помогли Домбровским найти квартирку. Это была небольшая мансарда в доме № 52 по улице Вавэн. Из скошенного окна открывался вид на парижские крыши.

Первые дни Ярослав и Пеля были словно опьянены ощущением личной свободы. Их волновал окружавший их великий город. Без устали ходили они по историческим местам Парижа, освященным революцией и литературой, — площадь Бастилии, Вандомская колонна, Лувр, Елисейские поля…

Вскоре небольшие средства, привезенные из России, иссякли, и нужда начинала давать о себе знать. Домбровский искал работу. Он был согласен на любую — кассира, учителя, продавца. Наконец место отыскалось. Ярослав стал работать чертежником в конторе Трансатлантической компании. Вот когда пригодился курс черчения, с таким блеском пройденный им в кадетском корпусе, а потом в Академии генерального штаба. Им были довольны.

— Вы соединяете, мсье Домбровский, природный дар художника со знаниями математика. Откуда они у вас? — осведомлялся глава фирмы, благосклонно глядя на молодого чертежника в куцем пиджачке и зеленом жилете из рубчатого бархата.

— Самообразование, мсье, — скромно отвечал бывший штабс-капитан генерального штаба.

К этой работе скоро прибавилась другая: черчение карт для издательства Ашетт. Материально положение Домбровских поправилось, и это было очень кстати: небольшая семья эта ожидала прибавления. Вскоре у них родился сын.

Однажды вечером, вернувшись домой с ворохом бумаг под мышкой (Домбровский брал работу на дом), он был удивлен необычным, лукаво-радостным выражением лица Пели. Она сказала:

— Угадай, кто приехал!

У Ярослава мелькнула безумная мысль, что, может быть, уцелел кто-то из его друзей — Сераковский, Потебня, Падлевский. Он рванулся в комнату. Двое мужчин встали из-за стола.

— Теофиль! — крикнул Домбровский.

Братья обнялись. Ярослав отступил на шаг, чтобы оглядеть Теофиля. В последний раз, когда он видел его в Москве, у тетушки Дукляны, это был хрупкий юноша. Сейчас перед ним стоял широкоплечий мужчина с большой шапкой спутанных белокурых волос. Ростом и всей мощью своей крупной фигуры он превосходил миниатюрного Ярослава, а лицом был похож на него — то же выражение решительности, отваги, но не столь отчетливое.

Второй мужчина стоял поодаль и, склонив голову, с явным удовольствием наблюдал братьев. Теофиль повернулся к нему.

— А его ты, Ярек, не узнаешь?

Что-то бесконечно знакомое почудилось Ярославу в этом сильном, замкнутом, неподвижном, точно из камня высеченном лице. Ярослав развел руками.

— Неужели? — сказал он неуверенно. — Не может быть… Это вправду ты, Валентин?

— Я говорил, что он тебя узнает! — торжествующе вскричал Теофиль.

Когда умолк бессвязный и радостный хор приветственных восклицаний, все уселись за стол, на который Пеля поставила незатейливый ужин и кувшин с вином.

Теофиль рассказал, что после разгрома подпольных организаций в Киеве ему грозил арест. Он перебрался через границу в Австрию, потом в Баварию. Здесь ему попался номер «Колокола» с письмом Ярослава к Каткову. Теофиль принялся наводить справки о брате среди польских эмигрантов, рассеявшихся после восстания по всей Европе. В конце концов он дознался, что Ярослав в Париже.

Валентин, такой же несловоохотливый, как и когда-то, скупо рассказал, что во время арестов землевольцев был схвачен и он. Как дезертира его отправили в арестантские роты. Здесь он выслужился до унтер-офицерского чина и в шестьдесят третьем году попал в Польшу в составе войск, направленных на подавление восстания. Он перешел на сторону повстанцев, в отряд Подхалюзина. После разгрома восстания Валентин бежал за границу, добрался до Парижа, работает здесь в слесарной мастерской, одинок, тоскует и был счастлив, когда случайно на улице встретил Теофиля.