За океан
Шрифт:
Когда прозвучал звонок к обеду и к нам вниз спустили большие котлы с пищей для эмигрантов, поднялся такой шум и суматоха, что я почёл за лучшее на время уйти на дек. Грозила опасность целости наших членов. Матрос, исполняющий обязанности полицейского на палубе, признал положение дел таким, что ему по совести можно уже убраться подобру поздорову, — убраться теперь, покуда он ещё в состоянии сделать это без чужой помощи. Люди свободные, холостые могут ещё решиться принять участие в этой свалке, но у него в Копенгагене жена и дети.
Я пробыл на верхней палубе полчаса и, когда шум там, внизу, несколько утих,
Да, человек живёт для того, чем он живёт! Ни на одном лице уже не было и следа слёз, которые проливались о только-что покинутой родине. Сало лежало на ящиках, валялась на полу и по матрацам, кусочками сала играли дети, ими перебрасывалась молодёжь; все сидели с салом в зубах, в руках, на коленях, — всюду блестели эти жирные жёлтые кусочки, оставляя везде пятна.
Многие ели с завидным аппетитом. Горцы из узких горных лощин в первый раз в жизни, вероятно, имели случай вместе с постоянной своей пищей, простым хлебом, — уписывать и это лакомство, сколько душа пожелает.
Моему юному попутчику, человеку такого же бедного происхождения, как и я сам, пришлось, впрочем, очень дорого заплатить за его первый обед на борту океанского парохода. Всё послеобеденное время он лежал у себя на койке, чувствовал себя очень плохо и всякий раз, как я проходил мимо, заговаривал со мной о сухих корабельных сухарях, так отлично высушенных сухарях, которые смело можно есть. Или же он спрашивал у меня совета, что делать против тошноты.
Напротив, господин Нике от сильного брожения в желудке испытывал некоторую вялость. Он относится к этому спокойно, говорил он, и вовсе не собирается принимать какие-либо меры. Но вечером, позднее, ему пришлось порядком повозиться с этим. Нам было слышно, как он очень усердно разыскивал один ключ, которым, в конце концов, и завладел, а потом ни за что не хотел отдавать другим, хотя ключ был от одного «удобства», куда имели право входа и другие пассажиры.
Настроение у эмигрантов было пока превосходное. Перед отъездом из Христиании они на прощанье выпили добрую толику пива, да и теперь в их дорожных флягах ещё был некоторый запас. Поэтому после обеда появились гармонисты, и начались такие оживлённые танцы, что сильные чуть не сшибали слабых с ног, а некоторые женщины совершенно серьёзно просили пощады.
Небольшая группа людей собралась на форштевне; там один шведский методист-проповедник из Америки пел духовные песни и молился о ниспослании хорошей погоды в путешествии. Все были такими неверующими, какими бывают обыкновенно молодые эмигранты, — бывают до той минуты, когда какая-либо опасность на самом носу. Здесь нашлось только несколько старых грешников, которые действительно каялись про себя, внизу же, на нижней палубе, весёлая толпа отплясывала мазурку и нисколько не думала о Боге.
Мимо меня прошли господин Нике и купец. Господин Нике ругался. У него в руках был его котелок, странно погнутая жестяная посудина с железной ручкой. Котелок был сильно изуродован.
— Это он сделал! — сказал господин Нике. — Это он нарочно сел на котелок и сломал его. Вы посмотрите!
Купец всеми силами старался сохранить серьёзный вид.
Это случилось по ошибке, — говорил он. — Там внизу очень темно, и он нечаянно уселся на котелок.
И оба пошли дальше, громко обсуждая этот случай.
Танцы продолжались до позднего вечера, когда палубу надо было очистить. По правилу мы, пассажиры с нижней палубы, ко времени определённого звонка должны были находиться на своих койках, и, когда этот момент наступал, показывался заведующий провиантом и один из офицеров, каждый с маленьким потайным фонарём под полой; они заглядывали во все углы и закоулки и неожиданно направляли свет на запоздалую парочку, которая притаилась в укромном местечке и шепталась, забывшись в беседе. Раздавался лёгкий крик испуга, две пары испуганных глаз останавливались на фонаре, затем следовало быстрое бегство через всю палубу в поисках более безопасного убежища.
Четыре дамы в костюмах «Карла-Юхана» потребовали даже, чтобы им показали то правило, которое воспрещает им сидеть на палубе до утра. Этого, по крайней мере, они хотели бы добиться. И им дали посмотреть правило.
Мы вышли в Северное море.
В Христианзунде мы побывали на берегу, написали несколько писем и купили кое-что съестное, что можно было достать и что позволяли нам наши средства. Мы выпили также пива. Это было последнее, что мы ели на материке Европы.
Теперь мы вышли в Северное море. Было утро. Везде вокруг просыпались люди, часы показывали семь, через час должен был быть завтрак. Некоторые из нас были уже одеты.
Я снова закрыл глаза. Корабль качало. От его шатающихся движений у меня несколько отяжелела голова. Я снова заснул.
Я проснулся от звонкого смеха моих товарищей, которые уже сидели внизу на ящике с намерением завтракать. Я поднялся как раз вовремя для того, чтобы видеть, как ноги господина Нике исчезают по лестнице, ведущей вверх на дек.
— Что там такое случилось?
Господин Нике нашёл у себя в кофейнике селёдочную головку, и теперь он направлялся к капитану, чтобы пожаловаться ему на это.
Мой сосед слева, житель Гаугезунда, зевая, спросил, который час; все проснулись и вскочили с коек с обеих сторон выхода на среднюю палубу. Из отделения для семейных доносился неприятный запах от заболевших морской болезнью женщин, и я сам начал испытывать в голове какое-то отвратительное ощущение. Я быстро надел сапоги и вышел на палубу.
То тут, то там, в защищённых от ветра местах сидели бледные люди, которых, очевидно, тошнило; некоторые в полном отчаянии уже свесились через шканцевую сетку. Дул встречный ветер. Море становилось всё более и более беспокойным.
Господин Нике, чрезвычайно взволнованный, вернулся назад и стал говорить о головке селёдки. Может быть, это совпадает с современными требованиями гигиены?
Какой-то страдающий пассажир, с большим трудом, по-видимому, державшийся на ногах, не мог, тем не менее, не рассмеяться над гневом семинариста и взял на себя труд разобраться в происшедшем.
— Эта селёдочная головка — выходка одного из ваших товарищей, — сказал он. — Она не могла попасть туда из кофейника, — она ведь не прошла бы через такой узенький носик.