За правое дело (Книга 1)
Шрифт:
Она говорила быстро и горячо, словно заранее подготовила целую речь, и сама удивлялась, откуда у неё такая сердитая горячность. Но она уже, не останавливаясь, продолжала говорить:
— Да где там? Что вы! Ну вот вы, хотя бы, могли бы ради любимой женщины уйти на день со службы, рассердить этим своё генеральское начальство, да какое там — опоздать ради неё на два часа, на двадцать минут? Раньше царство бросали к её ногам!
— Тут не страх рассердить начальство, — сказал: он, — тут дело в долге.
— Да вы мне не объясняйте, я всё знаю чувство общественного долга выше всего, святее всего.
— Нет, это неверно. Есть любовь, — сказал: Новиков.
— А, ну конечно, — сказала: она сердито, — любовь теперь перестала быть роком, вихрем. Ну, конечно, знаю, как... любовь хороша, конечно, — сказала: она, передразнивая чей-то учительский, рассудительный голос: — супружество, содружество, влюбляться же в неслужебные часы, правда? Что-то вроде оперного театра, — ведь никто из любителей пения и музыки не вздумает бросить службу и в рабочие часы пойти слушать музыку.
Новиков тревожно наморщил лоб и, сведя брови, смотрел на неё, потом вдруг улыбнулся доверчиво и сказал:
— Если б вы на меня сердились, что я все эти дни не приходил, вот хорошо бы!
— Что вы, как вы могли подумать — это ведь вообще. Я-то не гожусь для таких чувств.
— Я понимаю, понимаю, это вообще, — с поспешной покорностью сказал: он.
Она подняла голову, прислушалась к далёким заунывным гудкам, вдруг послышавшимся со стороны заводов и вокзала:
— Вот и началась проза жизни, пойдёмте домой.
Подруга Веры Зина Мельникова жила в доме, в котором поселили Мостовского. Это был один из самых благоустроенных домов в городе.
Верины родные были недовольны её дружбой с Зиной. Но Вере было безразлично, что говорят домашние о её подруге. Ей нравилось, что Зина не гнушалась чёрной работой, мыла полы, стирала, могла сидеть недели на одном хлебе и чае, а на выгаданные деньги купить лайковые перчатки или чулки-паутинку.
И одновременно с расчётливостью в ней была широта, она могла подарить подруге любимую брошку либо устроить вечеринку с таким богатым угощением, что после ей недели две приходилось есть лишь картошку с постным маслом.
Вере нравилось, что Зина не обращается с ней, как с несмыслящей в жизни девочкой, а рассказывает о сложностях своих отношений с мужем и спрашивает у неё советов.
По складу своей души она была чужда всему, чем жила Зина. Но почему-то ясная и чистая простота Вериной натуры не мешала ей проявлять интерес к Зининым житейским и сердечным страстям. Зина была старше Веры всего на три года, но казалась всезнающей по сравнению с подругой. Она уже два года была замужем, побывала несколько раз в Москве, жила в Средней Азии, в Ростове. Ее муж теперь работал уполномоченным по заготовкам и часто ездил по области, уезжал по вызовам наркомата в Куйбышев.
Вера взбежала на третий этаж и позвонила.
Зина, оглядев её, вскрикнула:
— Верочка, у тебя такое расстроенное лицо, случилось что-нибудь?
— Я хочу у тебя ночевать, можно?
— Господи, что за вопрос, конечно. Муж ведь опять уехал в Куйбышев Ты есть хочешь?
— хочу.
Зина
Вера наблюдала, как подруга быстро и легко двигалась по комнате, накрывая на стол. Каждый раз, проходя мимо зеркального шкафа, она мельком поглядывала на себя в зеркало.
— А я всё полнею, — сказала: она, — можешь себе представить, все, буквально, во время войны похудели, а я одна несчастная.
— Зиночка, — сказала: Вера тихим голосом и расплакалась.
— Что, что? — испуганно спросила Зина.
Вера, перестав плакать, рассказала: о том, о чём не могла и не хотела рассказать дома.
Вечером начальник госпиталя передал ей список выздоровевших на выписку из госпиталя, она понесла список в канцелярию, нужно было подготовить документы и обмундирование — всех выписанных отправляли пароходом в Саратов, откуда обычно после комиссии их посылали в части. Утром, когда она уже кончила дежурство, ей снова попался этот перепечатанный на машинке список из двенадцати фамилий, и она вдруг увидела, что в нём была приписана от руки фамилия Викторова. Ей даже не удалось поговорить с ним наедине, она кинулась в палату, а он уже спускался по лестнице вместе со всеми к ожидавшему внизу госпитальному автобусу.
— Нехорошо, что тринадцатый он, — сказала: Зина.
— Он не тринадцатый, а впереди первого.
Зина подсела к ней, стала растирать ладонями Верины пальцы, точно отогревая их от мороза, и сказала: тоном опытного врача, решившего не скрывать правды от больного:
— Я по себе знаю, как это тяжело, и не жди, что будет легче.
— Меня всё время мучит: теперь никогда его не увижу! А мама мне на днях сказала: «Не могу тебя поздравить, узнала о твоем знакомом серенький, мало развитой паренёк», — ей нужно, чтобы вундеркинд какой-нибудь. Презираю их, этих вундеркиндов и красавцев полковников, и женщин презираю, которые идут за них по расчёту, из соображений.
— Любовь безрассудна и ни с чем не должна считаться, — сказала: Зина.
Вера протяжно произнесла.
— Он, Зиночка, неужели не увижу его? Зина задумалась, потом неожиданно сказала:
— Вот кого не могу понять, это твою Евгению Николаевну. Почему она так одевается? Ведь с её фигурой и лицом, да и волосы у неё чудные, она могла бы, ты понимаешь, как выглядеть!
— Она собирается, кажется, за полковника замуж, — поморщившись, проговорила Вера.
Но Зина не поняла Веру и, забыв свои недавние слова о безрассудстве влюблённых, сказала:
— Ну еще бы — полковник даст ей аттестат, и будет она где-нибудь в Челябинске стоять в очереди за молоком для ребенка.
— Ну и что ж, — проговорила Вера, — я бы хотела стоять в очереди за молоком для ребёнка.
Ее ожгло желание стать матерью, родить от Викторова ребёнка, с его глазами, медленной улыбкой, с такой же тонкой, худой шеей, и сберечь его в нужде, лишениях, как огонек среди ночи. Никогда в её голову не приходили подобные мысли, и чистая мысль эта стыдила, радовала, была одновременно горестна и сладка. Разве есть закон, запрещающий девушке быть счастливой и любить? Нет! Такого закона нет! Она ни о чём не жалеет и никогда не пожалеет, и поступила она так, как нужно было поступить. И Зина, словно почувствовав, о чём думала подруга, вдруг спросила: