За правое дело (Книга 1)
Шрифт:
— Над боевыми порядками «мессера» на бреющем ходят, колёсами цепляют по голове. Есть подразделения — дерутся замечательно, например, в одной противотанковой батарее все расчёты погибли до последнего человека, и никто не ушёл, да что, когда прорыв...
— Факты героизма привезли? — строго спросил: батальонный комиссар, видимо заведовавший отделом информации.
— Конечно, — ответил политрук и похлопал рукой по полевой сумке. — Самого чуть не убило, когда лазил к командиру батареи. Хорошо, что застал вас. А мешок мой в машину никто не положил, забыли, конечно. И сухой паек
— Ну, а вообще? — спросил: небритый в интендантской зелёной фуражке.
— Вообще? — политрук махнул рукой. Крымов облизнул губы и, зевнув от злого волнения, сказал:
— Вы, старший политрук, так рассказываете о гибели артиллерийских расчётов и об отступлении, словно вы турист с Марса, прилетели посмотреть и обратно на Марс улетите.
Политрук не вспылил, как ожидал Крымов, а заморгал глазами, покраснел и пробормотал:
— Да, собственно, я понимаю, я просто радовался, что наших политотдельцев застал, а не на попутных добираться... А мне, какое же мне веселье?
Крымов, ожидавший грубости и готовый произнести безжалостное, резкое слово, смутился и миролюбиво сказал:
— Я понимаю, что значит на попутных добираться...
Он знал законы армейской жизни, знал, что мелочные интересы военного быта часто искупаются жертвой жизни, жертвой, совершаемой людьми со спокойной простотой, теми людьми, которые, покидая пылающий город, волнуясь, вспоминают о брошенной пачке табаку либо о мыльнице, оставшейся на кухонном окне.
И всё же Крымову казалось, что естественное, привычное теперь стало немыслимо. Наступали решающие, роковые недели, быть может, дни.
Он видел — отступление для многих стало привычкой. У отступления появился свой быт, к отступлению приспособились армейские пошивочные мастерские, хлебопекарни, военторги, столовые.
Воздух вдруг заполнился гудением. Несколько голосов одновременно произнесли:
— Наши, наши «илы» на штурмовку идут! К Крымову бежал, размахивая руками, командир дивизиона тяжёлых миномётов, малорослый, с массивными плечами старший лейтенант Саркисьян.
— Товарищ комиссар, товарищ комиссар! — кричал он, хотя уж находился рядом с Крымовым.
На лице Саркисьяна было выражение радости, которую испытывают дети, потерявшиеся в толпе и вдруг увидевшие обрадованное и рассерженное лицо матери.
— Сердце мне предсказываю, — говорил он, улыбаясь всем своим тёмным широким лицом с толстыми чёрными бровями, — крутился всё время возле столовой!
Саркисьян с утра приехал в штаб армии к начальнику отдела снабжения горючим, но тот неожиданно отказал ему в горючем.
— Часть выведена во фронтовой резерв, — сказал: он, — вы от нас получили заправку и в армейских списках больше не числитесь, обращайтесь в ОСГ фронта.
Саркисьян воспроизводил свой разговор с майором, начальником ОСГ, округлял глаза, выражал на лице ужас, просьбу, гнев.
Но майор не внял просьбе...
— Тогда я посмотрел на него вот так, — сказал: Саркисьян и показал, как он смотрел на начальника.
В этом страстном, долгом, молчаливом взоре была вся история претензий человека переднего края к человеку армейского
Они вместе пошли к начальнику ОСГ, и по дороге Саркисьян рассказал: о своих злоключениях.
Когда бригада ушла, он с вечера занял оборону, хотя дивизион и находился далеко от линии фронта. И ему действительно пришлось ввязаться в бой — пехота оставила свои рубеж, и немецкий подвижной отряд натолкнулся на боевое охранение Саркисьяна. Он легко отразил атаку, так как располагал двумя «БК»[Боекомплект] мин для стопятимиллиметровых минометов.
Немцы потеряли две танкетки, бронетранспортёр и отошли. Только к двум часам ночи стрелковая часть заняла рубеж, и, не оставайся там Саркисьян, к подходу пехоты рубеж был бы в руках противника.
Ночью немцы опять атаковали, и Саркисьян помог пехоте отбить противника и попросил у командира полка сто пятьдесят литров бензина. Но командир, на горе, оказался прижимистым товарищем — дал Саркисьяну семьдесят литров. На этом бензине Саркисьян со своими восемью машинами до брался до штаба армии, остановил дивизион в степи, в пяти километрах от восточной окраины станицы, занял оборону, а сам приехал в штаб хлопотать о горючем.
— Ну вот, пришли, — сказал: он, указывая на белый домик, перед которым стояла обшарпанная полуторка, и, прижав кулаки к груди, молящим голосом произнес: — Я робею, товарищ комиссар. Я его только раздражать буду. Лучше уж вы сами, я возле столовой подожду.
Он, видимо, действительно оробел, и Крымова рассмешили растерянные глаза Саркисьяна, чьей специальностью была стрельба из тяжёлых минометов по немецким танкам и мотопехоте.
Начальник армейского ОСГ собирался в дорогу и наблюдал, как писарь обёртывал соломой керосиновую лампу, обвязывал бечёвкой розовые и желтые папки, набитые документами. На все доводы Крымова начальник отвечал вежливо но непоколебимо твердо.
— Не могу, товарищ комиссар, я понимаю ваше положение, поймите меня, имею строгий приказ, за каждую каплю отвечаю вот этой головой.
И похлопывал себя по лбу.
Крымов, поняв, что начальника ОСГ ему не уговорить, сказал:
— Хотя бы посоветуйте!
Начальник ОСГ обрадовался, чувствуя, что настойчивый посетитель его сейчас оставит в покое.
— Обратитесь к генералу, начальнику тыла. Он тут над всем хозяин. В тридцати километрах база армейского значения — ему только сказать нужно. Вот я вам покажу, как пройти, в конце улочки домик с голубыми ставнями, автоматчик стоит, сразу увидите.
Провожая Крымова, он сказал:
— Я бы с удовольствием выписал, но приказ есть приказ, даю только по квартальному лимиту, а вы у нас сняты, перешли на фронтовое обеспечение, как вышедшие в резерв, а талонов у вас тоже нет.
— Резерв, резерв, дивизион на переднем крае держал ночью бой, — сказал: Крымов, которому показалось, что начальник ОСГ в последнюю минуту готов смягчиться и выпишет наряд.
Но начальник ОСГ, считая, что с посетителем покончено, сказал: писарю:
— И недели не пожили в человеческих условиях, а комендант на новом месте квартиры нам не даст, в блиндаже будем сидеть. Как последние люди во всём штабе.