За Россию - до конца
Шрифт:
37
Из записок поручика Бекасова:
Всё смешалось в Новороссийском порту...
Я написал эту строку и поймал себя на мысли о том, что фразой «всё смешалось» начинается роман Толстого «Анна Каренина». Знаменитое «всё смешалось в доме Облонских» накрепко засело в моей памяти и вновь припомнилось мне в минуту самых страшных испытаний, которые выпали на мою долю...
Конечно, драма семьи Облонских была драмой всего лишь одной семьи, в то время как то, что происходило в Новороссийском порту, было трагедией общероссийского масштаба.
Была весна,
Рейд Новороссийска был переполнен кораблями, которые, казалось, стояли так тесно, что не смогли бы развернуться, чтобы выйти в открытое море. Корабли — и военные и транспортные — терпеливо ждали, когда на них хлынет, как поток огненной лавы, огромная человеческая масса обезумевших, охваченных паникой людей, жаждущих лишь одного — спасения. Эта людская лава являла собой поразительное по своей живописности зрелище: пехотинцы в чёрных шинелях; казаки в чёрных бурках и папахах; офицеры во френчах и фуражках с кокардами и без кокард, с погонами и без погон; дамы в шляпах со страусовыми перьями и вовсе без шляп, с растрёпанными ветром волосами и глазами, полными ужаса; дети в колясках и на руках матерей; подростки, воспринимающие происходящее как захватывающее приключение; кони с всадниками и без них... И всё это кричало, стонало, ругалось, смешивалось в клубок и разбегалось прочь, металось и корчилось... И только те, кого страшный и безжалостный напор толпы наконец выталкивал на трапы, а затем и на палубы судов, могли перевести дух и считать себя спасёнными. Теперь они мысленно заклинали Господа, чтобы именно их корабль поскорее отвалил от пирса и устремился вдаль, пусть неизведанную и непредсказуемую, зато отводящую от них возможную смерть.
Новороссийск, как осколок снаряда, застрял в моём сердце на всю жизнь. Он стал для меня олицетворением страшной беды, ворвавшейся в мою судьбу как злой рок, как расплата за грехи — истинные и мнимые. Потрясение было таким испепеляющим, что я уже никогда больше не мог в полной мере ощутить чувство радости или счастья — всё самое радостное и счастливое непременно окрашивалось в мрачные, гнетущие душу тона.
Потрясение это исходило не столько от сознания того, что Белая армия разбита и уже никогда не сможет возродиться, и даже не от того, что я испытывал постоянные муки совести, понимая, что предал революцию — ту самую революцию, в которую в своё время поверил и которой намеревался честно служить, а на поверку оказался её противником, переметнувшись к Деникину. Моя трагедия заключалась ещё и в том, что проклятый Новороссийск отнял у меня Любу, ту самую Любу, которая стала неразрывной частью меня самого и без которой всё, что происходило на этой земле, стало мне совершенно ненужным и постылым...
А дело было в том, что в этом самом Новороссийске Любе волею судьбы было суждено стать матерью, и роды ожидались со дня на день, если не с часу на час. Естественно, о помещении Любы в родильный дом не могло быть и речи по той простой причине, что город был парализован: не было света, а часто и воды. Родильные дома не функционировали, а те больницы, которые чудом сохранились, были до отказа забиты ранеными.
Мне удалось поместить Любу в частном доме недалеко от моря, у хозяйки, которая показалась мне заслуживающей доверия. Это была пожилая интеллигентная дама, к счастью сведущая в медицине. Она заверила меня, что сумеет принять роды, и я заранее хорошо заплатил ей, отдав почти все наличные деньги.
Казалось бы, всё складывалось благополучно. Я надеялся, что Люба успеет родить до нашего отплытия из Новороссийска. Но всё произошло иначе.
Настал день, когда Антон Иванович объявил мне, что не далее как завтра наш корабль снимется с якоря. И я вынужден был ему открыться: до этого момента, прекрасно понимая, какими тревогами и заботами охвачен Деникин, я не решался рассказывать ему о беременности Любы (она всё предусмотрела, чтобы не попадаться ему на глаза) да и вообще о своих сугубо личных делах. Но сейчас у меня не было иного выхода, как рассказать ему всё.
Я ожидал, что Деникин, узнав о моём положении, выразит неудовольствие и выскажется в том духе, что мне следовало бы прежде всего думать головой, а не подчинять себя «инстинктам», да ещё с такими последствиями. Однако Деникин, выслушав, посмотрел на меня тем взволнованным и трогательным взглядом, каким в такой ситуации посмотрел бы на своего непутёвого сына любящий отец, и мягко сказал:
— Возьмите себя в руки, Дима. Я вовсе не осуждаю вас, голубчик. Конечно, всё это не вовремя и некстати, но что поделаешь — даже война не может противостоять жизни во всех её проявлениях. Значит, знамение Господа! И потому не надо роптать. Надо действовать! Берите мою машину, срочно перевозите жену на корабль. Ничего страшного, родит в море. Ксения Васильевна ей непременно поможет, она у меня мастерица на все руки. — Он помолчал, видимо подыскивая те слова, которые были бы способны хоть чуточку ободрить меня, и наконец добавил: — И если родится дочка, назовите её Мариной.
— Так же, как вашу дочку? — Я был настолько благодарен ему, что готов был встать на колени.
— Выходит, как мою. И станут они подружками. Но прошу вас, не теряйте времени, каждая минута на счету.
Деникин тут же вызвал адъютанта и велел ему сопроводить меня в поездке за женой. Я горячо поблагодарил, и мы поспешили к машине.
С трудом протискиваясь сквозь толпу бесновавшихся людей и рискуя быть задавленными, мы всё же сумели наконец добраться до автомобиля, стоявшего во дворе одного из ближних домов.
Вскоре мы повернули на улицу, что пролегала параллельно набережной и где стоял тот самый дом, в котором находилась Люба. Я уже собрался было, не ожидая, пока автомобиль остановится, выпрыгнуть из него и устремиться к подъезду. И тут едва не потерял сознание. Дома не было! В небо, по которому мчались гонимые ветром чёрные тучи, торчала лишь голая, обожжённая пламенем кирпичная печная труба, а всё, что прежде было домом, представляло собой огромную груду головешек и смрадно дымивших обгорелых досок.
Проклятие! Я схватился за голову: это кара, посланная на меня свыше! Неужто и Люба, до боли сердечной любимая Люба, тоже превратилась в пепел?! Сомнений быть не могло: в пламени пожара сгорел именно тот дом, в котором она была, хотя все соседние дома были целёхоньки!
Выхватив револьвер, я приставил его к виску, намереваясь нажать на курок: жизнь потеряла для меня всякий смысл! Но капитан, адъютант Деникина, схватил меня за руку и сжал с такой силой, что пистолет выпал и глухо стукнулся о сиденье.
— Вы с ума сошли! — Лицо его перекосилось от ужаса. — Может, ей удалось спастись, надо расспросить соседей, свидетелей. Будьте же благоразумны, Дмитрий Викентьевич!
Слова адъютанта, которые я слышал будто во сне, тем не менее на какое-то время отрезвили меня. В самом деле, ведь ничего не известно, может быть, Любе удалось спастись!
Адъютант спрятал мой револьвер в карман френча, и мы побежали к дому, находившемуся рядом с пепелищем. Мы долго и тщетно пытались докричаться до кого-либо из живущих в этом доме, пока наконец к калитке не вышла опирающаяся на костыль старуха в чёрном платке, надвинутом на самые глаза. Она подслеповато уставилась на нас, в маленьких бесцветных глазках её был страх.