Шрифт:
Пошли слухи, что с брони начали снимать инженерно-технический персонал. Вадим Ведерников в их обсуждении не участвовал. Глупости! Разве неизвестно, что завод имеет задание в спешном порядке достроить корабли, заложенные в мирное время, и буквально два дня назад получен заказ на большое количество малотоннажных судов. Во всяком случае, инженер не сомневался: на заводе его удержат, если даже сам будет рваться на войну. Скорее всего, к выполнению заказа привлекут дополнительные силы: главный инженер и плановый отдел уже готовят для директора записку по этому вопросу
Ведерников решил позвонить Ефиму Баранникову, своему другу, узнать, что на этот счет говорят на его заводе.
В первые дни войны было распространено предупреждение: за разговоры по личным вопросам с заводских телефонов все будут строго наказываться. Ефим узнал Вадима, как только снял трубку, выслушал его вымышленную производственную проблему и понял: есть повод встретиться.
Повод был серьезный — узнать, насколько ходившие слухи имеют основания. И они встретились.
Вадим явился с бутылкой крымской мадеры, Варя накормила его борщом.
— А ты знаешь, — сказал Ефим, — что Варенька лишь неделю назад вернулась… с войны? Расскажи Вадиму о твоих злоключениях, как ты женщин от плена спасла.
— Спасать не спасла, но нас, Вадим, просто забыли. Наши военные, какие были, ушли, а мы — окопы роем. Местные пришли: «Вы что, не знаете, немцы уже в Стукалове, вот-вот здесь будут». Тогда я крикнула: «Бабы, бросайте все — бежим!». Деревню — мы там все наши вещи оставили — немцы заняли в тот же день.
— Потом, ты знаешь, куда должны были их всех направить? — добавил Ефим. — Под Пулково! С Пулковских высот Исаакиевский собор виден. Вот куда планирует отступить наше командование… Но Варя как мать малолетнего ребенка была отпущена.
«Малолетний ребенок» понял, что о нем идет разговор, — держась за сетку детской кроватки, Танечка затопала ножками, потребовала: обратите на меня внимание.
— А где… мальчик? — Вадим знал, что отношения его друга с сыном Варвары от первого брака напряженные.
— Геннадий захотел со школой эвакуироваться. Ведь он самостоятельный и упрям, как его отец. Пишет письма. Не знает, вернут их всех в город или организуют учебу в местной деревенской школе. А как наша красавица? Что пишет, как устроилась?
— Надя есть Надя, написала: из Питера выехала в общем вагоне, а за Москвой перебралась с Костей в купейный. Купе было предоставлено какому-то чину — направили в Самарканд настраивать какое-то производство. Получила предложение — работать в обкомовской гостинице.
Ефим помедлил, прежде чем вполголоса объявить:
— Говорят, в Москву уже не проехать… дорога перерезана.
— Это не выдумки?
— Во всяком случае, эшелон с оборудованием стоит на нашей заводской ветке, а должны были еще два дня назад через Москву на восток отправить. Меня, Вадим, между прочим, спрашивали, готов ли я эвакуироваться.
— И что ты ответил?
— То же, что Варюша.
— А ты, Варя?
— Я спросила: «А там нас ждут?.. С малым ребенком броситься невесть куда?.. А жить где, как пеленки сушить?..»
— Ефим, не скажи где-нибудь на улице, что Ленинград от Москвы отрезан. За это, знаешь…
— Знаю, знаю!.. Язык отрежут…
В
— Извини, Ефим, я услышал ваш разговор, и мне захотелось узнать, что вы, молодые люди, думаете обо всем этом. Я возмущен, я не нахожу себе места! Вот к чему привели те, кто разрушил старую русскую армию!..
— Папа, папа, конечно, в присутствии Вадима ты можешь говорить все, что думаешь, но что это изменит?
— Но позволь мне, свидетелю, рассказать, как это было. Я помню речи комиссаров, агитаторов: «Выходите из окопов, расходитесь по домам! Не за отечество вы воюете — за помещиков и капиталистов!». А потом стали строить собственную армию, против России, русским нельзя было себя назвать — шовинизм! — вот до чего дошли. А русские три года простояли на Двине, но дальше немцев не пустили. А советские, — сказал старик с отвращением, — не прошло полутора месяцев, Смоленск сдали, подумать только, — Смо-ленск!!! В ту войну мы из газет узнавали всё. А теперь обман на обмане. Под руководством, — а кого, вы знаете! — нет глупости, которую наши правители не совершили. Когда-нибудь их всех будут судить! Всем обществом! Жаль, что я не доживу до этого времени. Может быть, никто не доживет. Вот что я хочу сказать — никто!..
Степан Арсеньевич был уже у двери, но вернулся.
— Я помню выступление одного офицера на том митинге. Он отвечал предыдущему оратору: «Вы говорите об эксплуатации простого народа — и прибегаете к худшей эксплуатации из всех возможных — к эксплуатации народного невежества! Потом будете отдавать невежественные приказы и презирать наш простодушный народ. Разрушите все, что было без вас построено. И уже сегодня призываете расправляться с теми, кому смешны ваши речи!..».
Вадим подумал, какое наивное время застал старый инженер, решения воевать — не воевать принимались на митингах.
— Но, Степан Арсеньевич, согласитесь, — Вадим попытался вовлечь старика в спор, — сейчас наши вожди ведут войну не за свой выдуманный интернационал — прежде всего за самих себя.
— Думайте, голубчики, как хотите… Сейчас уже все речи смешны…
Степан Арсеньевич ушел, скорбно покивав всем.
Вадим знал, что отец Ефима, закончивший Технологический институт, два года доучивался и работал на крупповских заводах, владел немецким, потом мировая война, он — начальник артиллерийской ремонтной мастерской. В студенческие годы Ефим показывал Вадиму открытки и фото отца, которые тот посылал из Двинска, — там располагался штаб не то Западного фронта, не то какой-то армии или корпуса…
Вадиму было бы интересно услышать, что Степан Арсеньевич сейчас думает о немцах. Но продолжение разговора вряд ли было возможно, — он знал, что его друг со старшим братом не простили отцу уход из семьи и появление в их общей квартире молоденькой пугливой деревенской девицы. Сталкиваясь в коридоре или на кухне, они друг другу кивали, но не более.
Допили мадеру, затеяли обсуждение: простительна или непростительна стариковская слабость, когда остался последний шанс испытать в жизни сладкий грех…