За столетие до Ермака
Шрифт:
Видно, дорогую посуду князь Федор привез с собой из вотчины – не видел такой посуды Салтык у наместника Челяднина в свой прошлый наезд в Устюг. Но не богатый стол интересовал Салтыка, а люди, сидевшие за этим столом и пожиравшие глазами нового воеводу. Разные были взгляды: и прямые, и просто любопытствующие, и скрытно-враждебные.
Как-то само собой получилось, что Салтыковы люди оказались по правую руку. Федор Брех, десятники из московских детей боярских, вологодский кормщик Петр Сидень. Пищальник Левка Обрядин, старший над нарядом, на самом краешке стола примостился, ссутулился, смотрит робко, – видно, непривычно ему среди больших людей. А по левую руку, с другой стороны стола, – местные. Княжеские послужильцы в нарядных кафтанах,
За креслом верный Аксай замер, спину Салтыку сторожит, а за Курбским – звероподобный мужик с ножиком у пояса, князь его ласково Тимошей называет. Видно, тоже телохранитель…
О делах больше не говорили. Поднимали здравицы, наливались хмельным медом, фряжским вином (кувшин с вином под рукой у Курбского стоял, потчевал им князь только Салтыка да воеводам Осипу и Алфею изредка по кубку посылал с Тимошей). Суетились дворовые холопы, подносили блюда с дичью, рыбой, соленьями, навязчиво подсовывали гостям.
Ели по-разному. Салтыковы люди – жадно и много. Проголодались в дороге, заскучали без горячего варева. Княжеские послужильцы – щепотно и лениво, показывая чужим, что такой щедрый стол у князя не в диковину. Купцы уминали дичину старательно, будто работу какую делали. Воевода Алферий к еде почти не притронулся, лениво отламывал калач худыми пальцами, кубок с медом отодвинул в сторону. Болезненным казался устюжский воевода, малосильным. Как в поход-то пойдет? И на других сотрапезников Салтык так же смотрел – как на будущих спутников в походе. Присмотреться бы к ним поближе, да времени не отпущено. Торопится Курбский-то…
Разошлись засветло. Длинны весенние дни на севере, семнадцатый час дня [37] , а солнце еще не зашло, только небо посерело, будто выцвело.
Домина устюжанина Брилина действительно оказался большим, просторным, высился на подклетях, как хоромы. И двор был большой, тыном огороженный. Позади к тыну примыкал огород, конопляник, черные полоски пашни – под рожь и овес. В углу двора чернела прокопченными бревнами банька, оконце тускло светилось.
Как ни притомился Салтык, но не к крыльцу пошел, а в угол двора, в умиротворяющее банное тепло. На ходу отстегнул и подал Личко саблю, расстегнул ворот рубахи. Окунаясь головой в низенькую дверцу бани, оглянулся.
37
[37] Отсчет дневным часам на Руси начинался с восхода солнца.
На крыльце избы, у ворот стоят дети боярские с саблями, с ручницами. Аксай вдоль частокола ходит, пробует сапогом бревна: нет ли где потаенного лаза. Федор Брех, приотстав, строго выговаривает что-то караульному десятнику. Салтык про себя усмехнулся: «Стерегут, будто самого государя!» Но сказать – ничего не сказал. Может, и правильно, что стерегут. Недобрый у Курбского взгляд, недобрый…
Но что-то противилось в Салтыке этому сторожкому, позвякивающему оружием окружению. Не по-людски как-то получалось. В поход ведь вместе идти, а тут – недоверие. Зачем сабельный-то звон? Вот ужо поговорю с устюжанами, скажу Федьке, чтобы спрятал воев, не мозолил глаза…
…Проснулся Иван Салтык поздно. Лежал на спине, упершись взглядом в потолок. На потолке солнце намалевано, красными лучами к углам расходится. Стены из сосновых плах шириной в локоть, до желтизны выскобленные, нарядные. Полки с посудой, рушники с красными петухами. Иконы в углу старинные, строгие, у святых глаза на пол-лица, а в глазах хмурость. Не московского письма иконы. Московское письмо веселее, ласковее.
Скосил глаза к двери. Личко и Аксай рядышком на лавке сидят, в белых длинных рубахах, босиком. У Аксая конечно же сабелька на коленях. Может, и в баню Аксай с саблей ходит? Смешно показалось Салтыку: голый, а саблей перепоясан. Но тут же спохватился. Никогда не видел Аксая раздетым, когда банились – Аксай под дверью стоял, сторожил. При сабле, конечно. Снова подумалось вчерашнее: ладно ли от людей саблями отгораживаться?
Подниматься не хотелось. Вот ведь как бывает: торопился, хлопотал, тревожился – и вдруг расслабление. Князь Курбский советовал отдохнуть денек с дороги. Пусть так и думает, что отсыпается Салтык на Брилином подворье, дела отложил. Ан нет! С кем из устюжан переговорить надобно было, еще с вечера велел позвать. А кто и сам придет, если дело есть. Личко было сказано, чтобы пропускал людей, не препятствовал.
Схлынула ленивая истома. Салтык рывком поднялся, шагнул навстречу подскочившему Личко:
– Заспались мы нынче, Личко. Обед-то не проспали?
Аксай расплылся улыбкой, крупные желтые зубы приоткрыл, как распахнулся. Веселый нынче господин, довольный. Как день-то хорошо начинается!
Через порог шагнул сотник Федор Брех:
– Наместник Петр Федорович в горнице дожидается.
– Скажи: я скоро…
Потом воевода Залом приходил, а с ним воеводский дьяк со свитком. Читали, водя пальцами по рыхлой бумаге, списки устюжских ратников. Почти пять сотен, если с пищальниками и корабельщиками. Тюфяков половина второго десятка [38] . Дробосечного железа припасено много – наипервейшее оружие против вогуличей, что толпами на воинский строй напирают. Пищали судовые, дальнобойные. Но вот ручниц немного, только что князь Курбский с собой привез. Больше с луками ратники.
38
[38] Половина второго десятка – 15.
Иван Салтык слушал вполуха, больше к самому воеводе присматривался.
Похоже, не от болезни тощеват был воевода, а от природы – движения быстрые, резкие, голос уверенный, глаза поблескивают. Хорошо, что такой, не изленившийся. И еще понравилось Салтыку, что о людях воевода Залом говорит любовно: все-де у него умелые да храбрые. И сам глядит гордо, цену себе знает. Это тоже хорошо. Гордый с бранного поля не побежит, чести своей не уронит. Поверил Салтык в воеводу Залома, а поверив – потеплел к нему, улыбнулся приветливо. И Залом откликнулся на это тепло, будто оттаял, на вопросы отвечал откровенно, ничего не скрывал, даже для его, воеводского, самолюбия огорчительное. Разные есть люди в устюжской рати, очень разные. Есть и такие, что пограбить хотят, достатки приумножить в Сибирской земле. Но сотники и десятники присматривать за ними будут строго, не позволят самовольничать. А вот изменников затаенных – таких среди устюжан не найдется. Семьи, родня тому порукой, что в Устюге остаются. Да и не в обычае устюжан изменничать…
Салтык сравнивал прямые речи воеводы со словесными хитросплетениями священника Арсения – и впервые подумал о нем не с добром. На что настраивал посланец епископа Филарета? Если отбросить его велеречивость, то на недоверие. А как без веры в воинский поход идти?
Среди прочих людей, за которыми присмотреть не мешало бы, воевода упомянул шильника Андрюшку Мишнева и его ватагу.
– Что за люди?
– Люди как люди, – пожал плечами воевода. – Наши, устюжские. Избаловались только. Андрюшка-то непрост, ох как непрост! К большим людям с младости тянулся, а те его до себя не подпускали, породой не вышел. Обиделся Андрюшка, ватагу собрал наподобие ушкуйников новгородских – разбоем промышлять. Своих, правда, не трогают, да попритихли вроде, когда самого Андрюшку в поруб бросили по указу великого князя. Ныне все вокруг Федора Семеновича крутится, вроде бы в советчиках…