За светом идущий
Шрифт:
Алимпий обо всем рассказал Самуилу, и, прежде чем псковичи успели с князем Иваном Васильевичем договориться, в Мгарском монастыре объявилась дюжина казаков — ражих, мордатых, обвешанных саблями да пистолями.
Казачий начальник, в алом кунтуше, в шапке рытого бархата, с шелковой кистью, спадающей на плечо, пригнувшись, вошел в келью со звоном и шумом. Остановился на пороге, подперев могучим плечом дверную притолоку. Не снимая шапки, пробасил зычно:
— Поздорову ли, панове?
Захмелевшие псковичи и Тимоша с Костей благодушно воззрились на великана.
— А ты кто таков будешь, молодец? — спросил Анкудинов.
— Есаул Тарас Кононенко, пан князь, — ответил великан с ленивым спокойствием.
— Проходи, Тарас.
— Недосуг мне, пан князь. Да и за порогом казаки мои ждут меня.
— Тогда говори, зачем пожаловал?
— Не гневись, пан князь, на то, о чем скажу тебе. То не мои слова, а самого гетмана — Кононенко распрямился, положив руку на эфес сабли, сказал громко: — Велено мне гостей твоих, князь Иван Васильевич, сей же час взять и до порубежных мест допровадить. Ни бесчестья, ни дурна, ни лиха от казаков моих им не будет, но и гостевать им на земле Войска Запорожского не велено.
Анкудинов, сжав кулаки, молча слушал. Пытался понять: что задумал Хмельницкий? Откуда свалилась на него эта напасть?
Раздув от бешенства ноздри, спросил хрипло:
— Что же, пан гетман мне и письма не послал?
— Не послал, пан князь. Велел все на словах передать.
Тимофей молчал. Сощурив глаза, думал.
— Вот что, Кононенко. Супротив воли гетмана я не пойду. Однако ж и гостей моих попрошу тебя не трогать. Подожди пять дней, а я за то время с Богданом Михайловичем обошлюсь и доведаюсь, почему он гостей моих с Украины велит вон высылать?
Кононенко несогласно покрутил головою.
— Ждать мне, пан князь, не велено. А сказано — не мешкая вывозить псковских людей к русскому рубежу.
Молчавшие до того псковичи загомонили.
— Мы вольные люди, есаул, и неволить нас ни вам, черкасам, ни царскому воеводе Ивашке Хованскому не дозволим! — воскликнул один.
— Какая же меж вами и царскими холуями разница, ежели вы супротив нас, вольных людей, заодно с боярами идете? — выкрикнул второй.
— Я того не ведаю. То дело государственное, — проговорил Кононенко.
— Быстро на вас пан гетман ярмо надел! — презрительно промолвил третий пскович.
— Ты гетмана не замай! — заорал вдруг есаул. — Гетман туда глядит, куда ни одному из вас за всю жизнь не доглядеть! Выходите за порог немедля! И не вздумайте какого баловства чинить или же хитрости!
Есаул крутанулся на каблуках и вылетел в дверь со звоном и топотом.
Тимофей сказал примирительно:
— Господа послы! Надобно воле гетмана покориться. Придется вам уехать восвояси. А я завтра же утром отправлюсь к гетману и все доподлинно узнаю. А узнав, пошлю к вам весть, можно ли мне быть во Пскове.
Псковичи встали. Враз склонили кудлатые белокурые головы. Молча, один за другим, вышли из кельи вон.
Тимоша за порог не пошел — не хотел смотреть, как гостей его, окружив конной стражей, поведут казаки за монастырские ворота. Сказал только Косте:
— Поди вместе с ними до того места, где кони их стоят, и попрощайся с ними сердечно.
Иван Евстафьевич Выговской встретил Тимошу как родного сына: не знал, в какой угол посадить, не знал, чем потчевать, какие ласковые слова сказать.
Притворив дверь плотно, сел рядом, сказал тихо, душевно:
— Дурит хозяин. Хочет меж двух стульев сидеть. С королем воевать без московской помощи не решается. Думает, царь ему поможет. А объявись ты во Пскове, царь ни денег, ни пороха, ни пищалей гетману не даст.
— Вот оно что! — выдохнул Тимоша.
— А ты как думал! — воскликнул Выговской. — Я же, напротив, всяко гетмана уговаривал: «Пусти-де Иван Васильича во Псков. Царь, его испугавшись, с Яном Казимиром помирится, и нам с королем воевать не придется». А гетман взъярился, кричит: «Тебе лишь бы с королем не воевать! И того ради ты готов меня со всем светом перессорить! Не бывать тому!» И тут же велел Кононенко уехать в Лубны и псковичей тех до московского рубежа допровадить. А тебя, — тут Выговской наклонился совсем близко к уху Тимоши, — велел стеречь пуще глаза. Так что теперь будешь ты от лихих людей безопасен, но и воли прежней у тебя не будет.
— И долго ли буду я под стражей у гетмана?
Выговской печально повел очами, пожал плечами. Сказал задушевно:
— Имей на меня надежду, князь Иван Васильевич. Буду стараться, сколь могу, чтобы было все по твоей воле. Да господь свидетель, не все пока что могу.
Между тем Петр Данилович Протасьев и Григорий Карпович Богданов с великой мешкотой, бесчестьем и задержанием через три недели добрались до Киева. Здесь они узнали, что ни гетмана, ни воеводы в городе нет, куда уехал польский пристав Юрий Немирич, никто не знал, коронные чиновники говорить с ними о чем-либо отказывались, на все отвечали неведением и ни гонцов, ни денег, ни подвод не давали.
В конце концов киевский митрополит Сильвестр на свой страх и риск, делая вид, что не знает о приказе Киселя не помогать гонцам, дал Протасьеву две подводы и пятьдесят рублей. Пристава поехали в Чигирин, но, когда, наконец, оказались они в резиденции гетмана, их и там ожидало горькое разочарование — Хмельницкий во главе большого войска отправился к границам Валахии.
Пристава кинулись вслед и, претерпевая великие опасности от многочисленных конных шаек, рыскавших между Днепром и Бугом, наехали, наконец, на гетмана в городе Ямполе на Днестре.
Хмельницкий принял приставов сухо. Он сказал им, что давно уже ничего об Анкудинове не слышал и где он теперь — не знает.
— Дело ныне военное, — сказал гетман, — и мне с вами, панове, размовляться некогда. Да и вам при войске быть невместно. Поезжайте-ка вы обратно.
Протасьев бухнулся гетману в ноги, заголосил по-бабьи:
— Пан гетман! Не губи ты наши души, не отдавай нас на растерзание! Как предстану перед государем без вора? Что скажу его пресветлому величеству? Не смогу я молвить, что ты, пан гетман, просьбы его не уважил, православному русскому царю худородного подьячишку не выдал и любовь государскую на воришку сменял.