За тихой и темной рекой
Шрифт:
Пока младший следователь что-то бормотал в своё оправдание, Анисим Ильич ринулся к окну, распахнул рамы и взобрался на подоконник.
— Селезнёв! Жду тебя у себя! Теперь пусть заходит! Можешь говорить правду! — с этими словами старший следователь Кнутов спрыгнул на землю и бросился наутёк вдоль по Большой улице, размахивая руками, пытаясь привлечь внимание свободных извозчиков.
Анна Алексеевна с негодованием смотрела на служителя морга, старика лет шестидесяти в поношенном сюртуке и с гусиным пером за ухом.
— Вы меня пропустите или нет?
— Никак не можно, барышня, — сопротивлялся шморгающий носом мужичок. — Только с соизволения его превосходительства господина губернского полицмейстера.
— И где мне его прикажете искать? — Анна Алексеевна не сдержалась и в гневе топнула ножкой по деревянному настилу. — Вы что, смеётесь надо мной?
— Ни в коем случае, барышня. Но порядок есть порядок. И зачем вам туда? Поверьте мне, окромя нервного переживания, никакой радости…
— Не вам судить… Я хочу увидеть поручика Рыбкина. Он здесь?
— Где же ему быть? Как утром привезли, так мы его отдельно и положили. От остальных, прочих. Только вам туда спускаться никак не следует, — настойчиво повторил старик.
Мысль посетить морг к дочери губернатора пришла неожиданно. После ухода Олега Владимировича она металась по комнате, не зная, как поступить. Порывалась отправиться к «Мичуринской», подняться на второй этаж и постучать в дверь двести двадцать шестого номера. Но что она скажет Белому? Что любит его? Господи, да она никогда и никому сих слов не говорила. И не хочет. Зачем тогда ехать? Просто, чтобы его увидеть? Да Белый не захочет понять, для чего она приехала! И к тому же кто сказал, что он будет в нумере? Искать по всему городу советника, опрашивая всех встречных и поперечных? Нет уж…
Анна Алексеевна ходила по комнате взад-вперед и не заметила, как подол платья захватил письмо. Зашуршала бумага. Только тогда девушка вспомнила о Рыбкине. Решение пришло моментально. Она стремительно переоделась, вызвала кучера и вот уже битый час не могла пробить стену непонимания…
— Вы что, не знаете, с кем имеете дело? — ножка снова топнула по настилу.
— Как же не знаем, Ваше благородие. Однако, не положено. Вот приезжайте с письмом от его превосходительства… А так нельзя. Да и признаться, — служитель морга перешёл на шёпот, — не нужно вам этого видеть.
— Он что, — робким, сорвавшимся голосом поинтересовалась Анна Алексеевна, — обезображен?
— Отчего? Нет. Вовсе даже наоборот. Только, неправильно это, когда мы, старики, землю топчем, а молодёжь хороним. Красивый он, поручик. Лежит, будто спит. Скольким бы девкам мог головы вскружить? Семью бы завёл, детишек. А вот теперича всё. Десять локтей в глубину, да крест над могилкой. А Вы, ваше благородие, часом не слыхали, мол, он поэзию сочинял?
— Да, стихи, — тихонько и рассеянно подтвердила Анна Алексеевна.
— Ну, тогда память о нём сохранится, — старик присел на лавку, что стояла у входа в погреб, достал табакерку, понюхал табак. — У нас же как? Поначалу все помнят, цветы носят, могилку поправляют. А потом всё реже и реже наведываются. А после и вовсе забывают, что такой на земле грешной жил. Может, оно и правильно? Попробуй-ка, всех-то запомни…
— Вы о чём это говорите? — девушка приподняла голову.
Старик с недоумением смотрел на барышню:
— Размышляю о сущности бытия нашего…
— Тебе по должности что положено? — Анна Алексеевна и сама не могла понять, что на неё нашло, но останавиться не сумела. — Охранять усопших? Вот и охраняй, бездельник. Сидишь здесь, штаны протираешь. А люди за тебя… И не сметь… в таком тоне! Пошёл вон!
— Так я же… То есть мы же при морге…
— Вон, я сказала! — девушка так посмотрела на старика, что тот суетливо и быстро ретировался.
Она обессиленно опустилась на скамейку. Странные ощущения охватили ее. К Рыбкину Анна Алексеевна никогда не испытывала никаких чувств, разве что ей нравилось, как он ухаживал. Этот робкий взгляд. Нервность рук. Стихи. Милые и такие открытые. Теперь ничего не будет. Словно открылась какая-то брешь, дыра, которую невозможно ни залатать, ни прикрыть. И пустота.
«Почему я приехала сюда? Зачем? Испросить у Рыбкина прощение? За что? За то, что я была честна с ним? Глупость. И старик прав. На могилу поручика никто ходить не будет. Семьи у него не было. Полк уедет — и всё. А после и мы уедем из города. Пройдёт несколько лет, и вообще никто не вспомнит о юном поручике. Как всё просто, банально и жестоко. Я должна была ехать к Олегу, вместо этого попала в морг. И теперь зачем-то сижу здесь, хотя вовсе не хочу поручика видеть».
— Поехали. Не нужно здесь оставаться, — неожиданно прервал ее мысли голос Стоянова.
— Ты откуда здесь? Зачем? — щёки девушки вспыхнули, словно молодой человек подслушал её.
— Как же я мог тебя одну оставить? — обращение на «ты» прозвучало просто, близко. Отчего Анне Алексеевне стало ещё горше. — Никак нельзя тебе сейчас быть одной. Нужно домой ехать. И дождь собирается. Я вот накидку на всякий случай прихватил. Поехали. После попрощаешься.
Станислав Егорович нежно обнял девушку и повёл к дрожкам. Та, не сопротивляясь, последовала рядом.
Полина Кирилловна с согласия отца решила остаться на ночь в личном нумере «Мичуринской», как иногда бывало, ежели у папеньки засиживались допоздна гости, или когда устраивался девичник. Сегодня не было ни того, ни другого. Она решила самостоятельно поставить точку в отношениях с Олегом Владимировичем. И такую, после которой он бы не смог пойти на попятную. Решение пришло неожиданно, когда девушка увидела, как гостиничная прислуга гладила офицерский мундир с погонами капитана.
Целый день девушка провела у окна, выглядывая, когда же Белый изволит появиться в гостинице. Не мог же он без отдыха, без еды, после столь бессонной ночи шататься по городу, исполняя какие-то одному ему известные поручения? Когда-то же должен был появиться и в гостинице? Переодеться. Посетить ресторацию…
Конки подъезжали одна за другой. Посетители ближе к вечеру начали скапливаться в одном из лучших заведений города. А Белого всё не было и не было… Наконец из-за поворота с Амурской улицы вывернули знакомые дрожки. Сердце девушки застучало, будто игрушечный ярмарочный зайчишка бил лапками барабанную дробь.