За тихой и темной рекой
Шрифт:
— А я разве говорил, что плохо? Просто чудно! Да что вы так разволновались, батенька мой? Вирши прекрасны. Но, Станислав Валерианович, поймите, сейчас для прессы важно правильно осветить события не минувшие, а настоящие. А может статься, и грядущие! Дух патриотизма — вот что должно жить во всей сущности написанного и напечатанного.
— А отец Александр не есть патриотическое? — Рыбкин почувствовал, что его понесло. — Человек, который стоял у самых начал покорения этих земель, не есть патриот земли Русской? Священник, который и в стужу, и в жару, и в голод наведывался для выполнения своего долга на пограничные посты, стоящие друг от друга на двести вёрст? Который не боялся манчжурской толпы, готовой его растерзать за православную веру? Тогда кто же в вашем понимании — патриот? Уж не господин ли Мичурин, который сегодня солдатам развозит провиант из ресторации, а завтра господину губернатору предъявит счёт за съеденное? А может, патриот — это банкир Стоянов, то-то я не вижу его среди ополченцев? Ни его самого, ни его сынка преподобного!
Кузьма Петрович ошарашенно взирал на поэта, будто встретился с ним впервые в жизни.
— Что это на вас нашло? — пробормотал редактор, взглядом призывая фотографа к себе в помощники. — При чём тут Кирилла Петрович? И зачем вам здесь, в окопах, банкир? Да я и не считаю их рьяными патриотами. — Аршинников растерянно взирал на офицера. — Право слово, не желаете писать стихи о воинстве амурском — Бог с вами, обойдёмся. Но такая экспрессия, право, отчего?
— Простите, — Станислав Валерианович хлопнул тетрадью по руке. — Слишком много событий за последние сутки. Устал, вот и сорвался. А стихотворение я напишу, обязательно. У меня даже идея имеется. О графе Муравьёве. Вы не против?
— Наоборот! — вскинул руки редактор. Новая идея его явно вдохновила. — Это как раз то, что нужно! Эдакий мостик между прошлым и будущим. Солдаты минувшего передают эстафету нынешним защитникам Отечества! Грандиозно! И рядом с текстом фотография — солдаты в окопах! Солдаты будут держать в руках винтовки и ждать наступления приближающегося врага. А вы будете стоять сверху, на вон той куче из земли и деревяшек…
— На бруствере.
— Хорошо-хорошо. Вы будете стоять на этой куче с саблей в руке и командовать! Ну, как?
— Никак, — Рыбкин с тоской огляделся по сторонам. Кажется, присутствие Кузьмы Петровича обещало затянуться на неопределённое время. — Это уже будет не документальное фото, а какой-то синематограф. Простите, но я никудышный актёр и для подобного лицедейства не гожусь. Впрочем, как и мои подчинённые.
Аршинников яростно замахал фотографу, чтобы тот подошёл как можно ближе к окопам.
— Станислав Валерианович, родненький, о каком лицедействе идёт речь? Вы сейчас творите историю! В кои-то веки нам такое счастье привалило. Может, такого момента более не выпадет! А вы про синематограф разглагольствуете.
Рыбкин дистанцировался от размахивающего руками редактора:
— Кузьма Петрович, и не уговаривайте. Не тратьте слова и эмоции. Стихотворение? Пожалуйста. Хоть два! Хоть поэму! А позировать, да при всём честном народе, — увольте. Вон, — поручик кивнул в сторону направляющегося к ним Ланкина. — Возьмите Сергея Ивановича. Уговаривайте его. Офицер бравый, капитан как-никак. Опять же, солидность… Одним словом, ваш типаж.
— А что… — редактор «Амурских ведомостей» внимательно присмотрелся. — Вполне! Очень… даже очень!
Рыбкин проводил взглядом суетливую фигуру Аршинникова, с облегчением развернул тетрадь и вновь устроился на бревне. Но более писать ему не довелось.
Ланкин на фотографирование «добро» дал сразу. У солдат, естественно, согласия никто не спрашивал. Да, собственно, никто бы из них возражать не стал. То в одном конце окопа, то в другом раздавался смех по поводу того, что, мол, неплохо бы получить снимки на память, выслать родным, дабы те увидели защитника Отечества в военной обстановке. Другие не прочь были повесить фотографию на стенку, как в богатых домах. Штабс-капитан приказал солдатам вытянуться вдоль окопа в цепь, взять в руки винтовки и принять позу, будто они целятся.
Рыбкин прекрасно знал характер Аршинникова. Дотошный и въедливый, Кузьма Петрович своими идеями изматывал любого посетителя редакции, по этой причине Рыбкин и отказался фотографироваться, прекрасно осознавая, что сия простая, минутная операция у Кузьмы Петровича растянется на часы. И не ошибся.
Едва Сергей Иванович поднялся на бруствер, взял в правую руку саблю и вскинул левую руку, Аршинников тут ж принялся жестикулировать, словно на него плеснули кипятку, и орать на фотографа, чтобы немедленно приостановил съёмку:
— Нет, нет, батенька мой! Так не пойдёт! Ну что за вид! Разве так можно, господа? — Редактор вскочил на бруствер, едва не рухнув в окоп. — Гимнастёрки грязные! Потные! Вон и пуговиц не хватает.
— Так ведь работали… — раздались недоумённые голоса. — А как, ваше благородие, копать да не вспотеть?
— Сергей Иванович, — Аршинников в мольбе возвёл ладони к груди. — Выручайте! Миленький! Придумайте что-нибудь! Может, есть сменная одежда? А?
Ланкин перекинул шашку в левую руку, правой развернул платок, чтобы утереться:
— В том-то и дело, что никакого другого обмундирования нет. Слава богу, этого хватило.
— Но ведь так нельзя! — в глазах редактора стояли слёзы. — Вы представляете, как будут смотреться солдаты на снимке с тёмными пятнами на спинах и подмышках? А ежели снимок попадёт в столичные газеты? А он туда попадёт! Представляете, какой резонанс это вызовет в обществе?
Ланкин обвёл взглядом окоп, что-то прикидывая в уме, потом произнёс:
— Всем надеть шинели. Перепоясаться.
Шинели солдатам выдали на случай холодных ночей. Надевать днём в жару их никто не желал. Но приказ есть приказ.
Через минуту Аршинников снова размахивал руками:
— Господин штабс-капитан, посмотрите сами! Это не защитники родины, а толпа идиотов! Что они у вас стоят словно столбы? Где экспрессия? Где ненависть к врагу? И вообще что это они постоянно вытирают лбы? Почему застегнулись не все?
Шея Ланкина побагровела, но Сергей Иванович сумел сдержать эмоции.
— Всем привести себя в порядок! — рявкнул он, взойдя на бруствер.
— Батенька мой, господин капитан, ну ей-богу! — в голосе Аршинникова снова была мольба.