За тихой и темной рекой
Шрифт:
— Я же завязал, Анисим Ильич, — просипел Ипатий.
— Сдается, что нет. Кто купил кольцо?
— Я же вашему… уже сказал, что один офицер. Кто — понятия не имею.
— В первое верю. А во второе, уволь. Чтобы Сапа, щипач со стажем, у коего была пожизненная ссылка и кому из этого города выехать — разве что на тот свет, тот Сапа, что знал поимённо весь Нижний Новгород, да не запомнил офицера? Ты меня за кого держишь, урод?
Ипатий, он же «Сапа», захрипел всерьёз:
— Удушите ведь, Анисим Ильич. Индуров купил. Безголовый! Богом клянусь!
— То-то. И память вернулась, — кулак немного ослаб. — И что Безголовый говорил?
— Да ничего. Он жмот, каких поискать. За царапину двадцать целковых скинул. Торгуем, можно сказать, себе в убыток, не приведи господь…
— Не поминай Господа всуе! Менять кольцо приходил, али как?
— Нет, при мне не появлялся после того.
Кнутов отпустил шнурок сорочки.
— Почему Селезнёву не сказал?
— А чёрт его знает! — Сапа с трудом поднялся с колен. — Бес попутал. Ваш-то прискакал, давай, рассказывай, кто да что. А я, сами знаете, подобного обращения не люблю. Вот и…
Кнутов провёл ладонью по прилавку, после чего сдул с него невидимую пыль.
— И дальше молчи. Считай, до поры до времени, что нашего разговора не было. И ещё, Ипатий. Молись Богу. — Анисим Ильич вышел из-за прилавка, хлопнув доской.
— К чему вы, господин начальник? — Ипатий принялся оправлять сорочку, но на сих словах замер.
— После поймёшь. Ежели что пойдёт не так. А пока — молись, Ипатий. Молись.
Николай Афанасьевич Роганов оказался, фигурой довольно колоритной, даже экзотичной. Одетый с иголочки, он под дорогой фрак и жилет надел белоснежную вышитую сорочку, а вместо галстука обмотал шею цветным шёлковым шнурком. Короткая стрижка, широкий лоб без единой морщинки, прищуренный взгляд из-под густых бровей, крупный нос, плоские губы, над которыми стрелочками разбегались тщательно ухоженные усики, и короткая, как у доктора Чехова, с коим господин Роганов был знаком лично, бородка.
— Владимир Сергеевич! — антрепренер распахнул объятия, двинулся навстречу гостям и принялся лобызать полицмейстера то в правую, то в левую щёку. — Рад! Безмерно рад! Вот не ожидал…
Николай Афанасьевич немилосердно картавил. Когда он произносил: «Рад! Рад! Безмерно рад!», Олег Владимирович слышал: «Гад! Гад! Безмегно гад!» Впрочем, картавость сия имела свойство милой привлекательности.
Киселёв представил Белого как столичного чиновника из полицейского управления и первым прошёл в кабинет. Роганов, вскинув в наигранном любопытстве брови, крепко сжал руку Белому, из чего Олег Владимирович сделал вывод: о его приезде знал. Провинция, что поделаешь…
— Как вам постановка? — Николай Афанасьевич жестом пригласил гостей присесть а сам расположился на краю крепкого мореного дуба стола. — Новая труппа. Новый спектакль. Впрочем, бездарность та же, что и в предыдущем сезоне. Ежели вы здесь, а не там, значит, и вы не смогли перенести душераздирающую игру в не менее душераздирающем водевиле господина Мордвинова, собственными бы руками его придушил, мерзавца! — Роганов громко расхохотался, чем расположил к себе Белого. — Я, господа, когда читаю его очередной опус, всякий раз пускаю слезу. Ей-богу, поверьте. Плачу, как представлю, что ощущает зритель. А всё он, Владимир Сергеевич, наш местный Бенкендорф. Из-за него мы вынуждены ставить сию галиматью! — Роганов неожиданно встал, прошёл к буфету, достал графин с водкой, три хрустальные рюмки и поставил перед гостями. — Хоть пожалиться…
Белому на миг показалось, будто что-то далёкое, детское пронеслось в этот момент в воздухе и незаметно в нём растворилось. «Пожалиться». Так говорила няня, когда он, маленький и беззащитный, прибегал к ней, сотрясаясь от слёз горечи, боли, обиды, ткнувшись, будто щенок, мордочкой в худые старушечьи колени. «Ну, пожалься, — приговаривала старая нянька, поглаживая его по голове. — Пожалиться и не грех. На душе полегчает».
Белый почувствовал полное расположение к Роганову.
— Отчего же… — Владимир Сергеевич опрокинул стопку в рот и с наслаждением втянул в себя воздух — Под такую водочку и я согласен выслушать претензии к властям. В очередной, я сбился со счёта, в какой, раз.
Белый тоже приложился к рюмке и понял, чего ему не хватало сегодня. Напряжение немного отпустило, в голове образовался некий приятный вакуум, а все тело смогло расслабиться и успокоиться. Белый заложил ногу на ногу и откинулся на спинку стула.
— Оно и не вред лишний раз послушать. У нас ведь когда-то, — гордо продолжал Николай Афанасьевич, — давала концерты не кто-нибудь, а сама Дарья Леонова! [7] И выступала не с чем-нибудь, а с нетленными пушкинскими строками! А в восемьдесят третьем, однако, здесь «Ревизора» давали! И не боялись! Шекспира ставили! Да как! И вот, спустя семнадцать лет своего благословенного существования, играем водевили господина Мордвинова. Чтоб его… — Роганов налил себе вторую стопку и залпом выпил. — А всё Владимир Сергеевич. — Роганов сделал лёгкий поклон в сторону главы полицейского департамента.
7
Дарья Леонова — знаменитая русская певица, ученица Глинки и Мусоргского.
— А я бы не только Гоголя запретил. — Владимир Сергеевич спокойно взял графин за горло и разлил водку, отчего Олег Владимирович сделал вывод, что подобного рода беседы у театрала с полицмейстером проходили довольно регулярно. — И вообще всё! Абсолютно всё, где хоть одним словом упоминается власть и её представители.
— Но это жизнь! — резво отреагировал на реплику Киселёва Рога-нов.
— И что? Жизнь тоже разная. Сегодня мы смеёмся над властью, а завтра зрители на неё с кулаками пойдут: «Ату городничего! Ату полицмейстера! Ату чиновников!». Кстати, вас они туда же определят. К тем, кого «ату», — Киселёв удовлетворенно щурился, — Вот интересно, когда вы побежите с голым задом, будете Гоголя вспоминать?
— Нет. Буду вспоминать вашего Мордвинова, — Роганов закашлялся. Видимо, водка не в то горло попала.
— А он не мой! — парировал Киселёв. — Это вы его где-то откопали, когда я Мольера запретил.
— Вот! — Роганов всплеснул руками. — «Тарюфа» запретили! Представляете? Ладно, Гоголь. Так сказать, наш, родной… А француз-то за что не по душе? — Роганов, подмигнув Олегу Владимировичу, картинно вскинул руки к потолку. — Представляете, что сей господин распорядился написать в афише? Только вслушайтесь: «Запретить пьесу господина Мольера как насмешку над религией, хотя и французскую!»
— Да что вы, — Владимир Сергеевич сразу понял, что подумает советник. — Наш цензор постарался. Пьянствовал в то время, скотина. Вот город и смеялся. Понять не могли французскую пьесу, французскую насмешку или французскую религию подразумевал находящийся в запое цензор. Но в целом я с ним согласен. Не место всяким «Тартюфам» в городе, где ссыльных поболе, нежели модниц в столице. Однако, Николай Афанасьевич, мы ведь к вам по другому поводу пришли. — Киселёв кивнул Белому, тем самым давая понять: мол, ваш черёд.