За углом
Шрифт:
— Вкусненький хлебушек, — сказала с кровати Маша, высовываясь из-под большой, на взрослого, шубы. — Тонечка, а можно я ещё горбушечку возьму?
— Нет, Машенька, — покачала головой девочка в кресле. — Это в запас будет. Потом покушаем, с кипяточком. Поспи пока, хорошо?
— Хорошо, — согласилась Маша. — С кипяточком тоже вкусненько.
И снова закуталась в огромную шубу.
— Мальчик, — Павлика требовательно потянули за штанину. — Мальчик…
Он опустил глаза — это была Лиза, самая маленькая девчушка.
— Возьми, — сказала она, показывая на лежащее одеяло. — Холодно.
— Спасибо, — машинально ответил пока ещё не пришедший в себя Павлик и накинул одеяло на плечи.
От одеяла шёл тяжёлый и неприятный запах, но под ним стало теплее. Хотя ноги мёрзли — одеяло было маленьким, и на всего Павлика его не хватало.
— Ты Колин друг? — спросила Тоня. — Как тебя зовут?
— Павлик, — ответил Павлик; он посмотрел на Нытика-Колю, который, открыв дверцу печурки, сунул туда две ножки от стула, и отблески пламени на стенах стали ярче, заиграли быстрее. — Да… Друг.
Коля действовал уверенно, словно не в первый раз оказался здесь. Хотя, наверное, и в самом деле не в первый.
— Хорошо, что Коля не один теперь. Ему трудно очень с нами, — продолжала Тоня. — Видишь, сколько нас здесь? Были ещё Кеша и Лена, но они умерли, а у меня вот ноги болят, вставать почти не могу.
— Спасибо вам, — глухо сказал из-под одеяла — только глаза блестели в щёлке — один из мальчиков: может, Дима, а может, Ромка.
— За что? — не понял Павлик.
— За хлебчик.
— У вас тепло? — спросила Тоня. — Наверное, тепло, вон какие шортики. А у нас — сам видишь. Скорее бы весна уже. Может, тогда хотя бы расхожусь. Картошки посадим за домом, там обстрелом асфальт разбило… Осенью с картошкой будем. Много соберём, хватит надолго…
Дыхание у Тони сбивалось, и Павлик подумал, что у неё плохо не только с ногами.
— Картошечка вкусненькая, — высунулась из-под шубы Маша. — Мамочка мне с молочком делала. И молочко вкусненькое.
Павлик подошёл к окну, чуть-чуть отогнул краешек одеяла, чтобы выглянуть в окно.
За стеклом, зачем-то крест-накрест перечёркнутым пожелтевшими бумажными полосками, ветер кружил снежные хлопья. Хмурые дома под большими снеговыми шапками утопали в сугробах, небо над заснеженным городом было низким и серым. На заваленной снегом улице — ни машин, ни людей.
Хотя нет. По извилистой тропке шли двое, покачивались, тянули за собой санки. На санках лежал какой-то свёрток: белый, длинный. А вот ещё один человек — показался из подъезда, и с перерывами, словно делал неимоверно трудную работу, наполнил снегом два ведра. Снова скрылся в подъезде, волоча за собой ведра, будто не имея сил поднять их.
— Пав… Павлик, — окликнул его Коля. — Идём… Надо быстро.
Следом за Колей Павлик вышел из квартиры, плотно прикрыл за собой дверь. У Коли в руке был маленький топор.
— Это зачем?
— Дрова, — пояснил Коля. — Надо быстро.
Ага, так вот от чего у него ссадинки на руках — дрова колет, занозит руки.
— Слушай, Ны… Коль, а где мы? — наконец-то задал Павлик давно мучивший его вопрос. — Ты знаешь?
— Не… Нет. Полгода. Первый был — просили хлеба. Ношу.
Говорил он невнятно, какими-то обрывками фраз, но в глазах светилось такое искреннее желание объяснить, что Павлик кивнул — мол, понял. Да и что тут не понять: попал первый раз сюда полгода назад, встретил детей, они попросили хлеба. Потому он и бегает по двору, потому и клянчит краюшки, неспособный объяснить толком, зачем и для кого просит.
Коля держал топор неумело, и Павлик, которого дедушка учил колоть дрова, попросил дать топор ему. Благо идти за дровами было недалеко: в соседней квартире решили пустить на дрова два стола, один в зале и другой на кухне. Павлик быстро разбил оба стола на куски, которые могли влезть в печку.
— Только хлеб? А если чего-нибудь другое попробовать? Ну, там, не знаю… картошку?
Павлик вспомнил слова Тони, и ему вдруг стало стыдно за то, что каких-то пару часов назад он слопал огромную тарелку супа, да ещё отказался от маминого пирога с яблоками, когда здесь дети мечтают о куске хлеба. Потом вспомнил, что они иногда с мамой хлеб не доедают, он плесневеет, и его выкидывают. Стало ещё стыднее.
Коля, собиравший дрова в охапку, только головой мотнул.
— Больше — нет. Только хлеб.
— Только хлеб — что?
Коля наморщил лоб и даже зажмурился, мучительно подыскивая нужное слово.
— Про… проходит.
— А если их — к нам? А? Детей — к нам?
— Хотел, — выдохнул Коля. — Никак! Никак! Плакали!
Плечи его затряслись, в глазах стояли слёзы.
— Плакали! Не могу… слышать! — он закрыл уши ладошками. — Плачут! Сюда, — он ткнул пальцем в пол, — хлеб. Туда, — он указал за спину, — я. Они — нет!
Павлик выругался. Мама, конечно, запрещает говорить такие слова, но её же тут нету. Теперь надо дрова отнести, а то малышня замёрзнет.
Подождав, пока Коля немного успокоится, они внесли в квартиру две больших охапки дров, положили возле печки.
— Спасибо, мальчики, — с присвистом сказала Тоня и закашлялась. — Теперь… Теперь не замёрзнем.
— Я сейчас, — сказал Павлик. — Там это… Тряпки под дверь…
А в следующее мгновение Коля больно ухватил его за руку, и в глазах у Павлика потемнело.
* * *
— Ты смотри, куда летишь, малой! О, ещё один! — рослый мужчина в светлом костюме отшатнулся в сторону, когда из-за угла дома под ноги ему вывалился Павлик, а следом за ним и Коля.
— Извините, — Павлик потёр ушибленный локоть, помог подняться Коле, отряхнул его шорты.
Потом оглянулся. Они были в двух шагах от дома — но, наверное, прошло сколько-то времени, потому что тени стали длиннее и рядом не было Петяя с его дружками.