За великое дело любви
Шрифт:
Приговор по делу казанских демонстрантов поразил Петербург своей жестокостью. Каторга, ссылка в Сибирь и лишение на много лет «прав состояния». Беспощадность такой кары показалась чрезмерной даже многим верным режиму «благомыслящим» людям. Когда решение суда было оглашено в газетах, о нем только и толковали в домах столицы.
Как царь и пожелал, приговор обрушивал наиболее сильный удар по тем, кто, кроме участия в «дерзостном порицании самодержавной власти», еще сверх того оказывал «соединенное с насилием сопротивление чинам полиции». И первым в приговоре шел Архип Боголюбов, как заглавный зачинщик всего; ему вменялось в вину и участие в самой демонстрации,
О Потапове и остальных двух рабочих суд постановил: все трое подлежат ссылке в Сибирь, но — говорилось в приговоре — «во внимание к свойственному их летам легкомыслию, к отсутствию той обдуманности в действиях, которое представляется относительно лиц, оказавшихся более виновными по настоящему делу и, наконец, к тому, что трое из сих подсудимых, принадлежа к крестьянскому сословию, могли быть вовлечены в преступление только влиянием чуждой этому сословию среды, из которой происходят преступные стремления, порождающие дела, подобные настоящему, — подвергнуть сие особое уважение на милостивое воззрение Государя-императора и ходатайствовать перед его Императорским Величеством о замене… упомянутого выше наказания… отдачею их в один из отдаленных монастырей на пять лет, с поручением их там особому попечению монастырского начальства…»
Монаршая милость была объявлена Яше и остальным осужденным только лишь в мае, а до мая в течение долгих четырех месяцев после суда Александр II придерживал свое «высочайшее повеление». И это тоже была особого рода пытка — сиди и жди монаршей милости, жди и уповай на нее и проникнись в полной мере сознанием своей вины.
Мучительно тянулись дни…
И вот наконец, когда на дворе уже был летний день, Яше сказали: его ждет монастырь.
— Под черную шапку тебя, братец, — с сочувствием говорил сутулый в этот горестный для Яши день. — Только ты не убивайся, везде люди живут. Раз надо, то и живешь.
Яша еще в последний день суда, в январе, когда оглашался приговор, стал протестовать: не хочет он к шахам-монахам, уж лучше Сибирь.
До Яши никак не доходил смысл указанной в приговоре цели отдачи его в монастырь: «для исправления нравственности и утверждения в правилах христианского и верноподданнического долга». К кому только можно в тюрьме обращаться с вопросом, Яша обращался, и все не мог понять: да разве его поведение в день демонстрации у собора нарушение этой самой нравственности? Шло против христианского долга? Коли так, то что же она такое: нравственность? И в чем они состоят — правила христианского долга?
Однажды, когда Яша в угрюмом раздумье лежал на своей койке, вошел в камеру сутулый и объявил:
— Какая-то госпожа-дама добилась свидания с тобой. Иди! Ступай, ступай, она уже ждет!
Ждала Яшу пожилая женщина, вся одетая в черное. Она принесла узнику корзинку с провизией, белье, а сверху лежала небольшая книжка с крестом на переплете. Оказалось — Евангелие. По богатой одежде и поведению дамы Яша смекнул: эта не может ничего знать о Юлии, она из другого круга. И потому поглядывал на гостью настороженно, был немногословен.
Она протянула Яше Евангелие — оно-де научит его святой кротости и даст ответы на все вопросы души.
— На все? — переспросил Яша и из озорства соврал: — Так я же неграмотный, не читаю ни по-каковски!
— Разве? — удивилась дама. — А до меня дошло, что ты читаешь книжки.
— Читаю, да плохо… а лучше бы вы мне сами кое-что объяснили. Вот, скажем, для чего людям эта самая, как сказали вы, сударыня, ну святая кротость, когда на земле
— Какие грехи? — переспросила дама и приложила носовой платочек к глазам. — Все мы грешны, дитя мое, нет на свете людей безгрешных, увы, так мир устроен!
— А отчего он так устроен? — Яша затем спросил еще: — Без греха нету никого, вы сказали, а почему? А вдруг это и не грешно-то вовсе — то, что они делают? Может, и греха-то тут нет никакого? А вдруг грех — это что-то совсем другое?
Держа у глаз платочек, дама говорила с волнением:
— Боже правый, как мы перед вами виноваты, ах, как виноваты! Ведь это мы, мы, мы сами довели вас до этого трагизма, до вынужденного насилия против язв нашей жизни! Это мы, образованное общество, все мы, мы — причина, что, лишенные всего, вы сами бросаетесь в пропасть. Голубчик, милый, вы думаете, мы не знаем, как страдает наш несчастный, обездоленный народ? Знаем, все знаем и видим! Но не путем насилия можно прийти к свету и добру.
Дама осушила глаза платочком, опустила вуаль, попрощалась и пошла к двери, так и не ответив на вопросы Яши.
За время, пока ожидалась монаршая милость, в столице состоялся еще один громкий судебный процесс, он назывался «процесс пятидесяти», и до Яши дошли слухи: на этот раз подсудимые, все тоже участники хождения в народ, дали бой судьям, вели себя стойко, произносили смелые речи и ни от чего не отрекались. Многих подсудимых уводили в зал заседаний окружного суда из той же тюрьмы, где томился Яша, и некоторых он уже знал в лицо, даже по фамилиям. Приговор и по этому процессу был жестокий — каторга, ссылка в Сибирь и в другие «отдаленные места».
От арестантов Яша прознал: на процессе боевито показал себя рабочий той же фабрики, где работал Яша, — молодой ткач Петр Алексеев, смелую речь произнес и даже пригрозил царским притеснителям «мускулистой рукой рабочего люда», от которой «разлетится в прах ярмо деспотизма». Яша радовался, слыша про это от заключенных. Петра Алексеева он знал, не раз выполнял его поручения…
В тот самый майский день, когда окончательно определилось, что Яшу по милости государя Александра II отправят все-таки в монастырь, а не в сибирскую ссылку, на свидание с «сермягой» явилась в тюрьму еще одна посетительница. Тоже принесла провизию и тоже прятала лицо под вуалеткой, но Яше не потребовалось долго гадать, кто перед ним: он узнал подругу Юлии. Это была Ольга, которая вместе с ней работала в сапожной артели. Оказалось, Ольга избежала в день демонстрации ареста, но должна была уехать в другой город, чтобы не попасть в лапы полиции. В артели обыск был, все там в сапожной перерыли вверх дном и закрыли ее совсем. А Юлия… Увы, Юлия тяжело больна.
— Лежит и сейчас, но уже не в больнице, а в Петропавловской крепости, — рассказывала Ольга и нехорошо, с надрывом кашляла. — Недавно только память к Юле вернулась. Едва живой осталась. А еще суд впереди.
— Жива, ну и слава богу, — произнес Яша и перекрестился. Ольга вдруг заметила в руках у него Евангелие. Смятение выразилось на ее исхудалом вытянутом лице.
— Яшенька, родной, в тебе уже начали живой дух убивать? Ты мужайся, голубчик, и не думай, что тебя все оставили, — возможности не было ни у кого из нас дать о себе знать. Защитника нам удалось нанять и, думаешь, это мало усилий стоило? Но ты… Я уже виделась с адвокатом и поняла его так, что ты молодцом держишься! Но зачем ты за Евангелие взялся?