За великое дело любви
Шрифт:
— Забавно! Сбежать хочет, чертенок этакий! Даже своего корреспондента завел и кличку конспиративную себе взял: «Сермяга». Скажите же на милость, Павел Антонович, мой дорогой, что вы предлагаете в ответ на это предпринять?
Тут заулыбался и Кириллов.
— Есть у меня что предложить, ваше высокопревосходительство. Эту цидульку по адресу не передавать, тем более студента Никольского не сегодня-завтра мы арестуем.
— Ну и в чем же ваше предложение?
— Берусь простым языком ответить от лица этого студента Потапову:
— Зачем же простым языком? Ведь сами говорите: этот Никольский студент.
— Да, оговорился, ваше высокопревосходительство, простите. Ответ пошлю такой: сиди там, дескать, и не думай о побеге, тем более о прибытии в Петербург. Ну и доводы будут изложены самые веские: идет, дескать, большой разгром антиправительственной пропаганды и лучше бы ты… то есть он, Потапов этот, оставался подольше в монастыре. И вообще, напишу — в революционных кружках растет разочарование и в обществе уже нет того сочувствия, которое эти противники режима прежде встречали…
— Ну что ж, — одобрительно потряс головой Мезенцев, — не возражаю. Но разочарования, увы, пока нет. Желаемое выдаем за сущее. Милый наш писатель Тургенев, оказывается, плакал на предыдущем «процессе 50-ти», зря ему билет в здание суда дали. Герцен, если помните, в одной своей статье называл нашу Россию царством мглы, молчаливого замирания, гибели без вести, мучений с тряпкой во рту. А этого ведь нет на самом деле! К сожалению, наши смутьяны напролом идут, ничего не боятся! Даже Потапов — мальчишка, а глядите, что себе позволяет! Не уймешь его!
— Уймем, — уверенно сказал Кириллов. — Я ему такое напишу, что затрясется весь и бегать из монастыря не станет. Я ему, если позволите, ваше высокопревосходительство, похожие такие слова Герцена приведу: так и так, мол, сколько с Россией ни борись…
— Незачем вам с мальчишкой в серьезные разговоры вступать, — наставительно сказал шеф жандармов. — Вы многоопытный человек, и не мне учить вас, дорогой мой, но на вашем месте я приказал бы письменно уведомить господина обер-прокурора святейшего Синода о непозволительном поведении Потапова, с тем чтобы наблюдение в монастыре за сим разбойником было усилено и вообще чтобы этого недостойного раба божьего держали там в ежовых рукавицах. У вас все?
— Все, ваше высокопревосходительство.
— Ну, тогда прощайте, — сказал Мезенцев и встал с кресла. — Скоро ко мне граф Пален пожалует. И придется ему делать внушение, хоть он и министр. Но государь требует…
Уходя, Кириллов незаметно оглянулся. Шеф жандармов уже перебирал какие-то бумаги у себя на столе и по-прежнему улыбался. «Милый хищник», — позволил себе подумать Кириллов, когда уже находился за дверью. «А ведь точно».
Доверчивый Яша… Он не знает, что делать, и сидит в глубоком раздумье на крутом берегу занесенного снегом озера. Примостился между двух больших валунов на опрокинутой монастырской
В келье Яша никак не мог сосредоточиться, душно ему там, тесно, противно. В келье он чувствует себя почему-то хуже, чем было в предварилке, хотя там окно загораживала железная решетка, а здесь ее нет, запросто раскрывай окно и дыши.
А не дышалось. Словно и на обширном монастырском дворе застоялась духота, хотя лютовала свирепая северная зима с обычными здесь в январе пронзительными ветрами. Душно казалось Яше и в древнем соборе, и в белокаменном здании, где жили монахи, и в их трапезной, и в мастерских.
Только на берегу, у излюбленного места среди этих валунов, на виду у закованных в лед и заснеженных просторов окружающего монастырь озера, Яша приходил в себя.
Но долго ему не давали тут засиживаться: не успеет просвежиться, подумать кое о чем, как уже спешит сюда в переполохе монах Гермоген. Несется, подхватив рукой обе полы подрясника, трясет бородкой, зовет:
— Ты где запропал, нечистый дух?
А подойдя ближе, опустит затрепанные полы своего длиннющего подрясника, возьмется рукой за сердце и в бессилии долго хватает беззубым ртом воздух.
— Я за тебя головой своей отвечаю, а ты как себя ведешь, архибестия ты эдакая! — начинает Гермоген, отдышавшись, отчитывать Яшу. — Ах ты, архиплут! Несчастье мне с тобой, и только!
Он требует, чтобы Яша шел к себе в келью, иначе донесет настоятелю о его неблагонравном поведении.
— А что мне сделают, — хмурится Яша. — Ведь уже кончено рабочее время, и я отработал свое. Должен же я отдохнуть!
— Отдыхать положено в молитвах, в чтении книг боговдохновенных отцов церкви. Ты вот пообедал — и сюда, и пищи духовной не приемлешь никакой! Ну, подымайся, идем!
Яша знает — старый монах не отстанет, да и вечер скоро, день уже меркнет, и послушно встает с днища лодки, но в душе у Яши все кипит — не дадут подумать!..
— Сегодня мне сказано закон божий с тобой проходить, — сообщает Гермоген о новом указании настоятеля. — Ты ведь не знаешь ничего, хотя и требуешь книг себе, и даже письма пописываешь.
— Ну это мое дело, отец…
— Не отец я, уж сколько раз тебе сказано: отец — это священнослужитель монашеский, скажем, иеромонах, а я простой инок, брат.
Они идут по монастырскому двору, и в пути Гермоген продолжает объяснять, какие бывают монашеские чины. Яша слышит это не в первый раз и, вовсе не дразня старика, в самом деле никак не возьмет в толк, отчего монаха преклонных лет нельзя назвать отцом, а настоятеля иеромонаха Афанасия — можно, хотя тот помоложе годами и все зубы сохранил в целости.
— В рот ты ему глядишь, что ли? — сердится Гермоген. — Он и так тобою недоволен. Ты братию будоражишь своими разговорами про политику и непотребными вопросными словами. Нельзя это!