За волной - край света
Шрифт:
Деларов завозился на лавке, оперся на локоть.
— Да ты лежи, лежи,— хотел было придержать его Баранов, но Евстрат Иванович отвел руку.
— Ничего,— сказал,— так мне полегче.
Здоровенная взлохмаченная голова поднялась над подушкой, и два пронзительных, голубых, как угли в горне, глаза в упор глянули на Баранова. Тут только Александр Андреевич по-настоящему разглядел старого управителя. Глубокими морщинами изрезанное лицо, крепкий подбородок, широкий лоб. Однако не эти черты бросились в глаза, но неизъяснимое выражение силы во всем облике Евстрата Ивановича, говорившее без слов — этого
— Александр Андреевич, ты вот что... Собери людей и давай двигай на место, что я выбрал под крепостцу. Место доброе, я все оглядел. Славная крепостца будет. А здесь нам неспособно.
У Деларова пот выступил на лбу крупными каплями. Жар сжигал его, палил большое, мощное тело.
— Успокойся, успокойся, Евстрат Иванович,— остановил было старого управителя Баранов, но Деларов мотнул головой.
— Постой,— сказал хрипло,—постой. Я отлежусь...— Поморщился.— Дело сначала давай закончим.
Баранов замолчал.
— Двигай немедля,— продолжал Евстрат Иванович,— за лето все успеете, ежели навалиться. И коняг, коняг поболее возьмите. Ты с ними дружбу води. Народ они добрый и помощники нам на новых землях.
Говорил он с таким напором, с такой убеждающей силой, что возражать было невозможно.
— Хорошо, хорошо, Евстрат Иванович,— ответил Баранов,— дай вот огляжусь и тогда уж двину.
— Нет,— резко возразил Деларов, выше вскинув голову. Поперек лба надулась у него злая жила.— Времени у тебя нет оглядываться. Нет! И запомни и поверь — здесь, на землях этих, для огляду минуты нет. Знай ворочай да башкой вари, чтобы все впопад было. Иначе не моги!
Откинулся на подушку, прикрыл глаза.
Все сказанное им было выговорено голосом грубым, жестким, наступательным, властным, как если бы он не от себя все это говорил, но от всех пришедших на новые земли, и жизнь их здесь была груба, жестока, и лишь наступательность и властность могли позволить им зацепиться, удержать дикие эти земли, на которые они ступили первыми. И он не только говорил, но и был грубой, жесткой, напористой и властной силой, которая покоряла новые земли.
Вот так наставил Баранова на управительскую жизнь старик Деларов. Так дела передал из рук в руки. И не раз, и не два за долгие-долгие годы на новых землях вспоминал Баранов хрипло вырвавшееся из воспаленной глотки: «Иначе не моги!»
На другой день в Трехсвятительскую крепостцу пришел Тимофей Портянка.
Поход его был удачлив. Он и пушнину собрал, и столбы державные восстановил, где они были порушены, замирил индейцев побережья, но самым главным было, наверно, то, что новоземельцы знали теперь твердо, откуда для них идет беда. Баранов долго расспрашивал Тимофея и окончательно убедился, как прав был Евстрат Иванович, сказав свое «иначе не моги!». Да, надо было поспешать. Жизнь новоземельная медлить не позволяла.
Баранов, сидя в управительской избе, зубами прихватил кожицу на губе, бровями завесился. Размышлял: «Трудно будет сразу ватагу поднять на строительство крепостцы. Трудно. Здесь людей надобно оставить достаточно, и там ворочать».
Портянка поглядывал на него, ждал, что скажет новый управитель. Кильсей, тоже крайне озабоченный рассказом Тимофея, ковырял мозоль на ладони. Однако сказал, ни к кому вроде не обращаясь:
— Испанец силу наберет, и нам не устоять без новой крепостцы.
Тогда и решили, как говорил Евстрат Иванович, не откладывая готовиться к походу. Но на север Кадьяка надо было идти почти всей ватагой и необходимым для строительства скарбом. Идти и посуху и морем. Поход такой требовал тщательной подготовки. Баранов с головой окунулся в трудное это дело. Да тут Евстрат Иванович еще и еще раз настойчиво подсказал ему, что без коняг крепостцу не построить. Рук все же не хватало.
— Надо склонить коняг,— сказал старый управитель,— перенести стойбище. Пускай здесь, при Трехсвятительской, останется малая часть, а у новой крепостцы след второе стойбище заложить. Вот это бы было куда как хорошо.— Улыбнулся Баранову поощрительно.— Ты уж расстарайся,— сказал,— расстарайся.
Чувствовал он себя чуть получше. Во всяком случае, жар у него спал, раны подсыхали.
Баранов, оставив за себя в Трехсвятительской за старшего Кильсея, с Портянкой отправился в коняжское стойбище. Переговоры вести со здешними людьми было для него внове, и он надеялся, что бывалый Тимофей Портянка в том ему будет подмогой. И не ошибся.
Есть люди, что, войдя в чужой дом, с первого же шага, с первого слова чувствуют себя так, как если бы они здесь век провели, да и хозяева воспринимают их с такой доверчивостью, словно они самые близкие.
Тимофей в жилище коняжского хасхака подхватил на руки мальчонку, высоко, под сходившиеся вверху слеги, подбросил его, и заговорил так весело и просто, что и хасхак, и другие коняги, сидевшие вкруг очага, заулыбались. А Тимофей, оставив мальчонку, протянул руки к огню и начал разговор об индейцах побережья, откуда он только что вернулся.
Называл стойбища, имена старейшин, знал, сколько охотники зверя и рыбы взяли, что ждут от зимы. На побережье, прежде чем о здоровье спросить, говорили о запасе на зиму, ведь запас этот, как ничто другое, свидетельствовал — жить ли дальше или в холода голову сложить.
Коняги слушали его молча, но Баранов отметил живой интерес к словам Тимофея.
Тимофей рассказал, что мира на побережье нет. Стойбище воюет со стойбищем. Льется кровь воинов, стариков, детей. А здесь, на Кадьяке, под охраной крепостцы коняги уже не один год не знают, что такое война.
Хасхак покивал головой. Сидящие у очага единодушно подтвердили:
— Да, это так.
Лица у коняг были строги. Хасхак пальцы сжал на лежащей у него на коленях костяной дубине — знаке власти.
И тут в разговор вступил Александр Андреевич.
Войдя в хижину, Баранов увидел на лице хасхака страшный, глубокий шрам, протянувшийся от виска к подбородку, а приглядевшись к старейшинам, разглядел и на их лицах отметины. Конечно, это могли быть следы охот— перед Барановыми сидели старые охотники,— но Александр Андреевич понял, что такие тяжелые рубцы может оставить только одно живое существо — человек.